Послание из пустыни - Ёран Тунстрём

Я последовал примеру Товии и тоже забарабанил по кувшинам. Они были прохладные и приятные на ощупь.

— Отличное сопровождение утру! — вскричал я.

Кончики пальцев плясали по холодной поверхности.

Казалось, ты играешь не на кувшинах, а на всем окружающем мире.

Казалось, барабаном тебе служит само это утро, разносившее наше «бум» далеко окрест — по всей равнине, на которой не покладая рук трудились ради будущего урожая люди. Наш барабанный бой покорил горы с их безмолвием, захватил водную гладь, взял в полон солнце, что поднималось на востоке и заливало красным сиянием скалистые вершины, кряжи и правый бок наших ишаков. Капли росы на их короткой шерсти высохли, мои пятки ритмично вонзались в теплое мягкое брюхо.

Это было похоже на путешествие в раю.

Но мы ехали не в раю, а по земле. Ехали здесь и сейчас. Я ощущал легкость во всем теле… впрочем, на меня часто находили приступы любви к этому миру. Казалось, даже Товия со своей согбенной спиной и тяжелой окладистой бородой, которая тянула его вниз, склоняла уткнуться носом в землю, тоже чувствовал: мир есть любовь.

С этим бум… бум… бум… мы ехали к источнику под тамариском.

И вдруг Товия придержал своего ишака, чтобы я поравнялся с ним.

— Он ведь второй раз на это намекает, а?

— Кто?

— Иоханан. Дескать, у нас с тобой есть общий интерес.

Привычный к подозрительности Иоханана, я уже выкинул его слова из головы.

Я хотел было рассказать Товии о ночной слежке за ним, однако он упредил меня новыми вопросами:

— Кто такой этот Иоханан? И кто такой ты сам?

— Я назарянин, — сказал я… и понял уклончивость своего ответа по сравнению со всеми прочими, вертевшимися у меня на языке.

— Это я и без тебя знаю. А еще?

— Я друг Иоанна… вернее, бывший друг. Мы с ним вместе росли.

— Иоанн одержимый, — усмехнулся Товия.

— Может быть… А ты разве нет? Скажи: во что ты по-настоящему веришь?

Он задумался.

— Во что ты веришь? — без малейшего смущения повторил я.

— Этот вопрос ты задаешь всем подряд, — улыбнулся Товия. — Сам слышал. Одних он приводит в замешательство, других в волнение. И что тебе отвечают?

— Разве про такое нельзя спрашивать?

— Меня спрашивай на здоровье, я не против. Мне интересно, какие ты получаешь ответы.

— Тем, кто говорит, что верит в Закон и Писания, не верю я сам. Нельзя верить в слово. Слово приходит извне. Кто-то сказал им: если ты веришь в это, значит, ты верующий. Но какой за всем этим смысл? Понятия не имею. И мне больно от моего непонимания. Тут слишком много противоречий, смешения высокого и низкого, истории. Мне бы тоже хотелось, чтобы такой вопрос был невозможен, чтобы на него не давали ответа. Они прячутся за своей верой. Читают тебе мораль и с кривой ухмылкой ставят себя выше всех. Грозятся пойти к раввину и указать на тебя: «Вот неверный». Только какой же я неверный? Я хочу одного… и убежден, что это возможно… Истинная вера должна охватывать всё-всё-всё: ты начинаешь видеть деревья, прежде чем они вырастут в деревья, птиц — прежде чем они станут птицами! Ты видишь все чуть раньше. И проникаешься любовью. Посвящаешь себя любви. Твою жизнь озаряет новый свет. И свет этот всеобъемлющ. Понимаешь?

Товия молча кивнул.

— Хочется не ходить Путем Истины, а быть истиной. Хочется не получать знание, а самому быть знанием. Вот какое во мне горит желание, и оно будет снедать меня, пока не осуществится, а до тех пор я буду пребывать в отчаянии, но это отчаяние не из тех, которое может сломить меня, это великое, искреннее отчаяние борьбы… Значит, говорят, я задаю слишком много вопросов? Что ж, пожалуй, они правы.

Я умолк. По желтому песку блуждали столбики смерчей, уже крепко припекало, и вверху появилась дымка, а над поверхностью пустыни повисло просвечивающее желтым марево, и эта его желтизна напомнила мне о том, что совсем недавно все окрест было ярко-желтым, а небо — ярко-голубым, что час прохлады миновал, но непременно вернется завтра и послезавтра, что я всегда буду окружен красотой, хотя безобразного вокруг будет ничуть не меньше… а может, и больше.

— Почему ты замолчал? Разве ты не рад за себя? Ведь тебе дано знание…

— Я безумно одинок в своем знании. И чувствую себя все неуютнее. Вот почему я выспрашиваю других. Я выспрашиваю их, дабы рассеять свои сомнения, дабы убедиться, что не один я столь сильно ощущаю в себе единение. Единение со всем сущим и дышащим, с тем, что давно умерло, и тем, чему предстоит новая жизнь — либо на прежнем месте, либо где-то еще. Когда я слышу уклончивые ответы, меня обуревает страх. Кажется, весь мир существует только затем, чтобы усиливать мои сомнения. Как будто в этом и состоит его предназначение…

— А я тебя заметил как раз из-за твоего выспрашиванья. Кое-кому оно шибко не нравится. С месяц назад, в утреннюю смену, один монах — не важно, кто именно, — сказал про тебя: «Тот, который вечно обо всем расспрашивает». Вообще-то я больше помалкиваю, а тут стоял рядом и встрял. Говорю: «Тот, для кого нет ничего святого? Кто он такой?» Теперь я вижу, что ошибался насчет тебя. А они продолжали твердить свои глупости, так что я ничего не разузнал.

— Ты не ответил мне, Товия. Во что веришь ты сам?

— После твоей критики разных ответов мне страшно и рот раскрыть.

— Нет-нет, Товия, ты меня неправильно понял.

— Я все понял правильно. И мне забавно, что я тоже рассуждал вроде тебя, хотя исходил из другого. Я исходил из ненависти. Из ненависти к собственному отцу. У него были друзья. Все, как на подбор, люди зажиточные. Все отнюдь не пособники римлян. Все были — да и теперь остались — фанатичными иудеями. Они верят в будущее нашей страны. Но бездействуют. Они верят в Закон. Собственно, они и есть Закон. Больше они ничего знать не хотят. Они замечательно разглагольствуют о мире, о том, как воевать против тьмы, как сражаться за свет. А что они делают? Поэтому я верю в то, чего не видит мой отец с друзьями: что они стоят на пути перемен. Можно сказать, я верю в преобразования.

— Вечные преобразования?

— Мне не важно, будут они идти вечно или нет. Я к вечности отношения не имею. У меня есть друзья. Есть цель, для достижения которой придется положить и мою жизнь, и множество других. Я не намерен становиться вождем, мне не надо выдвигать идеи. Мне… Возможно, я говорю загадками. Возможно, я просто одержимый… вроде Иоанна.

Товия задумался.

И чуть погодя продолжил, с улыбкой повернувшись ко мне:

— Только зачем Иоанну его одержимость? Что он может свершить для народа?

— Мы с ним слишком давно знакомы, — сказал я. — Он тоже бесстрашный, а?

— Что значит тоже? Ты о чем?

— Ну, как и ты… Ты ведь не побоялся Иоханана. В тот день, когда разрубил мышиную нору.

— Лучше не вспоминать… Чего стоит этот ухмыляющийся Иоханан?.. Кстати, кто он такой?

— Я хотел тебе сказать, Товия…

Мне было легко говорить с этим одиноким человеком. Потому что никакого одиночества тут не было. Было лишь бремя, которому я даже завидовал.

— Он следит за тобой, Товия, когда ты исчезаешь по ночам.

Товия насупился:

— Почему ты мне об этом говоришь?

— Я хотел предупредить тебя, если ты…

— Если я что?..

— Я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Ею распоряжаешься ты сам. Я только хочу, чтоб ты знал.

— Спасибо.

Источник был прохладный и прозрачный. Рядом рос тамариск. Мы поставили ослов в узкую тень и принялись черпать воду. Босоногие, мы плескали ею на ноги, обмывали руки и лица. Товия сорвал плащ и опрокинул на себя целое ведро. Тут я увидел его спину. Она была исполосована рубцами от ударов бича. Сплошь, от шеи до крестца и ниже. Когда Товия повернулся, я обнаружил такие же следы у него на груди.

— Что это, Товия?

Грустно улыбнувшись, он вылил на себя новое ведро.

— Дар от земного отца.

— Но почему?

— А почему нет? — хмыкнул он. — Так устроен мир.

— Ни в коем случае.

— Именно так. Ты просто еще мало в нем смыслишь. Отец хотел вбить в меня Бога.

— А потом отправил сюда?

— Нет. Он даже не знает, где я. Я сбежал.

— Как может Господь допускать такое?

— Господь? Ты у нас, оказывается, верующий. И ты тоже? Веришь, что какой-то Господь в силах нам помочь. Вот удивил так удивил!

Товия скорчил гримасу и оделся.

— Почему же ты… почему же ты здесь, в монастыре?

— Чтоб до меня не добрался проклятый папаша.

Если бы я не наблюдал Товию у норы с его нежностью к мышатам, которых ему предстояло умертвить, я бы теперь расплакался, ощутив пустоту мира. Мне вдруг стало невыносимо холодно, ноги снова утратили опору, земля заходила ходуном.

— Значит, Его не существует?.. Но как можно жить без веры в Него? Каким тогда видится мир?