Железный канцлер Древнего Египта - Вера Крыжановская-Рочестер

Более двух месяцев прошло, не изменив ничего в душе Потифара. По мере того как возвращались красота, силы и бодрость духа Ранофрит, унизительное одиночество все более и более становилось ей невыносимым. Зрело обсудив свое положение, она решила положить ему конец и попытаться примириться с мужем. Он добр и страстно любил ее когда-то; неужели он будет глух к ее мольбам, когда на коленях она станет умолять его о прощении? Нефру, которую она посвятила в свой план, не только одобрила его, но, целуя ее руки и ноги, со слезами радости торопила госпожу привести его скорей в исполнение. На следующий день она сообщила, что благоприятная минута настала; Потифар, только что вернувшись с обеда из дворца, сидел один в рабочей комнате, по-видимому, собираясь работать до поздней ночи.

С особенным старанием добрая старуха одела свою госпожу, надушила благовониями, причесала длинные черные волосы, прихватив их на лбу тонким золотым обручем, одела ее в полотняную мелкоплоенную тупику и стянула талию расшитым шарфом. Больше всего времени отнял выбор амулетов, которые Ранофрит повесила на шею и которые должны были благоприятно расположить богов к ее предприятию; в заключение, шепча заклинания, секретом которых она обладала и которые, по ее уверению, должны были непременно смягчить сердце Потифара и вернуть счастье супругам, Нефру положила ей в правую сандалию лист дерева счастья, а в левую – кусочек мягкого воска. Таким образом, вооруженная чарами, видимыми и невидимыми, Ранофрит прошла на половину мужа. У дверей рабочей комнаты сидел, скрестив руки, верный слуга; повелительным жестом она приказала ему удалиться и, приподняв шерстяную завесу, боязливо заглянула внутрь. Бронзовая, спускавшаяся сверху на цепочках, маленькая лампа слабо освещала комнату и фигуру Потифара, усердно писавшего за столом длинный свиток папируса; другая лампа на высокой медной подставке освещала его бледное, правильное, энергичное лицо, руку, державшую тростник, длинную чернильницу и кучу табличек и свитков, наваленных на столе. Ранофрит с бьющимся сердцем смотрела на мужа, который так ушел в работу, что и не замечал ее. Холодным, строгим показался он ей в эту минуту, и одна мысль, что опущенные глаза его с недоверием и презрением взглянут на нее, а его плотно сжатые уста, вместо ожидаемого прощения, произнесут жестокий, хотя и заслуженный, приговор – ужаснула ее. С трудом дыша, прислонилась она к косяку двери, но, собравшись с духом, бесшумно, как тень, скользнула к столу и, упав на колени, схватила и прижала к губам руку мужа. Потифар вздрогнул и, увидев свою жену, покраснел.

– Что значит, Ранофрит, приход твой в этот час? Что тебе надо? – спросил он, хмуря брови.

– Мне надо прощения, я хочу, чтобы ты вернул мне свою любовь. Я не в силах дольше влачить одинокую, полную презрения жизнь, – прошептала, рыдая, Ранофрит. – О, зачем я тогда не умерла, если теперь, вдали от тебя, я обречена влачить такую жизнь!

Потифар не отнял своей руки, которую она продолжала держать. Сердце его тоже больно билось; страстная любовь к жене все еще тлела под грудой перенесенных обид. Ее прекрасные молящие глаза побеждали его гордость и холодную сдержанность.

– Встань, Ранофрит! Мне тяжело тебя видеть перед собой на коленях, – сдержанно сказал он. – Я простил тебя и ты – по-прежнему хозяйка в моем доме; но то, о чем ты просишь, – невозможно. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что совершилось; я глубоко любил тебя, но как могу я вернуть тебе свою любовь и уважение, когда мне неизвестна истина?

– Оставь меня у своих ног, это место мое! Я все тебе открою, как перед Озирисом и судьями Аменти, и заранее подчиняюсь твоему приговору, – сказала Ранофрит. Отерев слезы и с трудом подавив волнение, она прерывающимся голосом рассказала о странном впечатлении, произведенном на нее Иосэфом в их первое свидание, и о всех перипетиях своего увлечения вопреки рассудку до той минуты, как раб жестокими словами напомнил ей о долге.

– Когда, несколько часов спустя, он пробрался в опочивальню, я в безумии своем вообразила, что пришел он для меня, – созналась Ранофрит, краснея от стыда, – но, очевидно, он склонился над столом с другой целью, потому что, когда я схватила его за руку, он оттолкнул меня; я старалась удержать его, мы стали бороться, и тогда-то я вырвала клок из его одежды. С той поры впервые я увидела Иосэфа в темной каморке! Помню, какое отвращение пробудил во мне вид его бледного лица и дикой злобой горевших глаз; помню, как он своей гадкой влажной рукой удержал меня, когда я пыталась убежать; помню оскорбления, которыми он осыпал меня и под градом которых я лишилась чувств; но как очутилась я у него в каморке – для меня тайна. Теперь ты все знаешь. О, пощади меня!

Потифар слушал, тяжело дыша, и каждое слово молодой женщины подтверждало мудрое предположение Потифэры. А между тем, для того чтобы отмстить достойно и послать на смерть негодяя, пытавшегося отравить его и овладевшего женой, якобы в интересах своего господина, руки у него были связаны; публичное обвинение раба в таком скандальном деле покрыло бы несмываемым позором и его, и жену. Это заключение, к которому он пришел, сознание своего бессилия, привело его в ярость, и кулаки нервно сжались.

Ранофрит, с трепетом следившая за ним, вздрогнула при этом жесте и умоляющим голосом спросила:

– Ты забыл обо мне… или гнев твой возрос, а не утих?

Внезапно оторванный от своих мыслей, Потифар наклонился к ней и обнял ее.

– Благодарю тебя за то, что ты решилась откровенно признаться во всем! От всего сердца я прощаю тебя; забудем горестное прошлое и с этой минуты начнем новую жизнь. Обещай мне, что отныне между нами всегда будет царить полная откровенность; тогда только мы будем сильны против всяких пагубных влияний.

– Всю жизнь мою я посвящу на то, чтобы сделать тебя счастливым, – шептала Ранофрит, бросаясь в объятия мужа. Напряженные нервы ее не выдержали; в истерическом припадке отнес ее Потифар в спальню. Глубокий сон, вызванный утомлением, вернул ей, наконец, душевный покой.

Господствуя частью над городом, возвышалась цитадель Мемфиса, – «Белый замок», – как называли ее в народе, за белые, оштукатуренные, зубчатые стены ее. За обширной крепостной оградой помещались храмы, арсеналы, государственные тюрьмы, казармы гарнизона, огромные продовольственные магазины и, наконец, помещения для целой армии офицеров и служащих. Сильный гарнизон, набранный большей частью из среды семитического племени, господствовавшего в то время над Египтом, под командой офицеров исключительно своей же национальности занимал цитадель и держал в повиновении туземное население, всегда готовое к возмущению и ненавидевшее чужеземных завоевателей.

Больше 400 лет гиксы, или пастухи, занимали дельту Нила и большую часть Египта; в течение веков побежденные цивилизовали своих победителей, которые мало-помалу усвоили их язык, обычаи и даже религию. Хотя в массе гиксы и продолжали поклоняться Сутеху, – мрачному, кровожадному сирийскому божеству своих отцов, – но один из предков царствовавшего фараона, носивший, как и он, имя Апопи, заменил варварские божества своего народа египетским богом, служение которому торжественно отправлялось особым духовенством и в честь которого были воздвигнуты великолепные храмы в Танисе, – царской резиденции, – и в Аварисе, неприступной крепости в опорном пункте гиксов. Трудно сказать, обусловливалось ли это нововведение целью слить воедино оба народа, или просто личной симпатией царя; но во всяком случае выбор бога Сета из всего египетского пантеона доказывает не только глубокое значение религии, но также весьма ясную политическую подкладку.

И, действительно, Сет-Тифон, убийца Озириса и соперник Горуса, покровитель стад земли Кеми, – был символом господства севера над югом, территории царей гиксов над южными областями, в которых прозябали, как простые номархи и данники гиксов, потомки фараонов: единственные, в глазах жрецов и патриотов, законные повелители Египта.

В эпоху религиозных нововведений царя-пастыря представитель законной династии имел своей резиденцией Фивы, носил имя Таа I с царским прозвищем Секенен-Ра (воинственное солнце); подданные называли его великим, хотя фактически он носил простой титул «Хака», или номарха, и платил дань царю-пастырю, считавшему его своим вассалом. Тем не менее он пользовался неоспоримым превосходством над прочими южными владетельными князьями; на нем покоились все упования, вокруг него сосредоточивались все заговоры сторонников народной независимости, зорко стороживших момент, чтобы свергнуть, наконец, ненавистное чужеземное иго. Несмотря на то, что цари гиксов называли себя фараонами, окружали себя целой коллегией иерограмматов, устраивали свой двор по образцу древних государей, усвоили их язык и обычаи, набирали сановников среди египетской знати – в убеждении народа и особливо высших каст, жрецов и воинов, они оставались проходимцами и узурпаторами, «хак-шасу», как презрительно называли их за спиной. Папирус Саллье, хранящийся в Британском музее, рассказывает интересный эпизод из эпохи религиозных нововведений царя Апопи, а именно о переговорах, происходивших по этому случаю между ним и царем Секенен-Ра – Таа I. Намерение Апопи изгнать египетские божества, за исключением Амон-Ра, и заменить их культом Сет-Тифона было каплей, переполнившей чашу векового терпения и покорности египетского народа.