Бретёр - Яковлева Юлия

Прошин даже приподнялся:

— Никогда! Ни в страшном сне!

— «В страшном», — передразнил Мурин. — Как говорится, не бывает страшных баб, бывает мало водки. А ты, друг мой, в ту ночь так нажрался, что мог броситься и на мышиную нору.

— Нет, так нажраться я не мог.

Мурина удивила его категоричность.

— Так ты хоть что-то помнишь или нет?

Но Прошин опять только помотал головой:

— Не помню. Ничего.

Мурин стиснул зубы, чтобы не наброситься. Прошин глядел доверчиво:

— …Но есть внутреннее чувство. Не было у меня с ней ничего. Я уверен!

Мурин выругался.

— Объяснить не могу. — Прошин взмолился: — Не спрашивай. Убил или нет — я не знаю. А что не еб я ее — это точно. Не знаю почему. Знаю, и все. Уверен. Почему — не знаю. Не помню.

Мурин схватился за лоб.

— Уф, я сам так скоро с ума сойду. То ты знаешь, то не знаешь. То помнишь, то не помнишь… Ладно.

— Я ее не еб. Это точно. Хоть убей.

— Хорошо. Не еб. Так пока и оставим.

Мурин отлепился от стены. От движения сложенный листок выскользнул из-за отворота, спланировал на пол. Прошин суетливо подцепил его, протянул. Мурин запихал записку Ипполита себе в рукав. Она вдруг подала ему идею: о человеке многое можно сказать по бумагам, которые он о себе оставляет. Где был, с кем, когда, по какому поводу.

— Вот что. Позволь мне посмотреть твои бумаги…

Прошин заморгал:

— Какие? Да я писать не мастак. Что ты думаешь отыскать в моих бумагах?

— Сам не знаю. Вексель, счет, записка, письмо, расписка… У меня тоже вот — чувство. Вдруг найдется что-то, что прольет хоть какой-то свет на всю эту историю, что-то подскажет.

Прошин пожал плечами:

— Конечно. Скажи тетушке… Нет, сестрице лучше скажи, объясни как есть…

Мысль еще раз встретиться с мадемуазель Прошиной не наполнила Мурина восторгом.

— Вот еще… Сестрицу-то зачем беспокоить? С какой стати? Справлюсь!

Прошин схватил его за руку — глаза его повлажнели:

— Справься, Мурин. Умоляю. Справься.

Мурин похлопал другой рукой сверху, но слов не нашел. Только хмыкнул. Выпустил руку Прошина. Шагнул, запнулся о что-то мягкое, чуть не полетел с криком «Бля!», но Прошин успел его поймать в объятия и выровнять.

— Бля… — у Мурина запоздало заколотилось сердце. — Тут у тебя убиться недолго.

— А, это платье мое грязное. Извини. Сейчас. — Прошин пнул узел с пути. В узенькой камере вариантов было немного.

Мурин попытался подбодрить его шуткой:

— Гляжу, обслуживание тут в номерах — так себе. Стирку не дождешься.

Прошин нервно хохотнул. Стал ногой заталкивать под койку. Мурин наклонился, схватил узел:

— Давай заберу. Пока кто-нибудь башку тут себе не разбил.

Выйдя из камеры Прошина, Мурин притворил дверь. Она была не заперта. Первые страсти улеглись, все вспомнили, что Прошин был, по общему разумению, то, что у англичан называется «джентльмен»: не предполагалось, что он способен на такой бесчестный поступок, как побег из тюрьмы.

Караульного Мурин нашел в чисто выметенной комнатке у самого выхода. Она почти не отличалась от той, в которой держали Прошина. Разве была попросторнее или казалась такой от того лишь, что в ней не было кровати. И еще решетки на окне не было. На подоконнике стояла клетка с канарейкой. Караульный кормил птичку. Просовывал крошки между прутьями и посвистывал, с головой уйдя в это идиллическое занятие, столь несовместимое с его мрачным ремеслом. Мурин прочистил горло. Караульный вздрогнул, уронил крошку, птица с шорохом порхнула, задев прутья. Караульный вытянулся во фрунт, обозначив, что полностью перешел к своей официальной ипостаси.

— Развели тут свинарник. — Мурин бросил узел на пол. — Что здесь тебе, каторжник, что ли? Здесь дворянин и офицер. Изволь прибрать.

На лице у того появилось умоляющее выражение.

— Видите ли, ваш блародие…

— Что? — сдвинул брови Мурин. — Исполняй немедленно!

Тот не двинулся и вдруг перешел на шепот:

— Ваш блародие. Да я б… Не приказано.

— Что ты мелешь? В комнате свинство. Завтрак не подан! Святым духом, по-твоему, офицеру питаться?

— Да ведь…

— Изволь поставить чай и подать ему немедленно завтрак!

Но ни сердитый приказ, ни грозная харя не возымели на караульного никакого действия. Он не шевельнулся, на лице — замешательство. Мурин заревел так, что на лбу вздулись жилы:

— Сию секунду! Марш!

В сенях грохнула дверь и затопотали сапоги. Коридор наполнился типично солдатским духом: деготь, портупеи, ружейное масло. Солдат было двое, оба в пехотных мундирах. За ними вошел полковник Рахманов, распространяя дух кельнской воды. При виде Мурина он на миг смутился. Затем лицо его снова замкнулось. Мурин отдал честь по форме.

— Доброе утро, ротмистр, — заговорил Рахманов по-французски; при звуках непонятной им речи солдаты тут же сделали оловянные глаза. — Мне очень жаль, что так все вышло с вашим приятелем… и нашим сослуживцем.

— Простите, не имею понятия… Что вышло?

Полковник Рахманов дернул желваками.

— Великий князь… командующий гвардией… лично отдал приказ перевести корнета под строгий арест.

Мурин сузил глаза и язвительно бросил:

— А, понял. Назидание другим.

— Назидание другим, — сухо и строго подтвердил полковник Рахманов. — Это дело должно остудить другие буйные головы. Война войной, но человекоубийство и всякое буйство должны быть оставлены на поле боя. Если меры не принять решительно, вы сами знаете, ротмистр, каковы могут быть последствия.

— Не знаю. Каковы?

— Не будьте желторотым юнцом, ротмистр. Вы боевой офицер.

Он сделал глазами знак солдатам. Мурин с ужасом увидел, что в руках один держал кандалы.

— Вы собираетесь его оковать? Дворянина? Офицера?

— Таковы правила. Великий князь приказал перевезти преступника в каземат.

— В каземат! Гляжу, вы уже записали его в преступники! — крикнул Мурин.

— Он сам сделал себя преступником.

— А дознание?

— Корнет был найден пьяным, как свинья, подле убитой им женщины. На глазах многих свидетелей. Какое еще дознание вам требуется, господин ротмистр?

И коротко приказал по-русски:

— Смирно. Вольно. Свободны.

Мурин подхватил узел и, кренясь набок, вышел вон, сердце его бешено колотилось.

— Ваше благородие. — У ворот тотчас подскочил к нему молодой человек со сложенным листком в протянутой руке. По собранности всей фигуры и забрызганным сапогам Мурин с одного взгляда признал в нем посыльного.

Он взял листок. Он был запечатан. Мурин узнал на воске оттиск брата. Опять? Что за срочность у Ипполита?

— Его сиятельство изволили передать вам срочно. В гостинице я вас не застал. Там сказали, что вы изволили ехать сюда.

Мурин вспомнил фигуру швейцара, что маячила у подъезда гостиницы, когда он отъезжал.

— Все-то они, гляжу, знают, — пробормотал он, не слишком довольный такой осведомленностью. «Всюду-то нос свой поганый суют». Ему тотчас же захотелось сменить номер у Демута на нечто более скромное — и конфиденциальное.

Он торопливо сорвал восковой пятачок и пробежал глазами послание. На сей раз Ипполит был суровей. «Жду тебя у себя, не медли. Это очень важно. Ипполит».

Чернила начали оплывать. В воздухе висела морось. Мурин поспешно свернул и убрал записку. Очертания крепости терялись в тумане, который наполз с реки с той быстротой, что свойственна петербургскому туману. Мурину стало зябко. Посыльный топтался рядом, на учтивом расстоянии:

— Изволите ли передать ответ или сообщить, что ответа не будет?

— Нет необходимости ни в том ни в другом. Я сам отправляюсь к его сиятельству.

Он дал на чай посыльному. Влез в коляску:

— На Морскую. Дом Одоевских.

Ипполит жил там, где жили все сильные мира сего, если только не владели собственным особняком. Настолько богат Ипполит еще не был: все только впереди. Андриан кивнул, и рысак стрелой полетел через Неву, противоположный берег которой терялся в тумане и, казалось, исчез навсегда. Мурин упрятал нос в воротник шинели и мрачно глядел на молочное марево вокруг. «И все в этом деле Прошина — вот такой же туман!» — невольно думалось ему.