На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - Петр Краснов

Возле своего дома Самохин зашел в просторный с длинными рядами зеркальных витрин магазин. «А... ладно!» — решил он и, нащупав в кармане брюк деньги, подошел к окошечку кассы.

— За коньяк, — сказал он, и кассирша, равнодушно смахнув десятку, быстро сыграла наманикюренными пальцами по разноцветным клавишам. Самохин посмотрел на высунувшийся в прорезь серый язычок чека и подумала «Так тебе, старый хрен, показали язык-то!»

У винно-водочного отдела строгая, красивая продавщица, похожая на доктора в своем белом, похрустывающем от крахмала халате, мельком глянув на чек, выставила на стекло прилавка пыльную бутылку.

— Что ж грязная-то? — спросил было Самохин, но продавщица смотрела куда-то мимо него, и на лице ее не было ничего, кроме сонной, тупой скуки и безразличия. Самохин взял бутылку, сдул пыль и сунул в карман плаща.

Дома он поставил бутылку на стол, принес из кухни стакан и сковороду со вчерашней, с вечера не доеденной картошкой. Кое-как вытащив пробку, Самохин налил полный стакан желтоватого коньяка и медленно, с трудом выпил до дна. Потыкал в сковороду вилкой, сковырнул холодную, застывшую в сероватом жире картофелину. Потом закурил папиросу и, встав из-за стола, почувствовал, что запьянел уже. Нетвердо, покачиваясь, подошел к черному, резному комоду, взял фотографию жены в рамке и, вернувшись к столу, поставил перед собой.

Впервые за всю жизнь ему вдруг захотелось умереть — сию минуту, сейчас. Он плеснул себе еще, выпил и, задохнувшись от пахучей горечи, заплакал, неумело подвывая сквозь плотно сжатые губы, потому что не плакал уже много-много лет.

МЕДОВЫЕ КАПЛИ

Отец мой был мужик замкнутый, угрюмый. Все выходные дни, все отпуска свои проводил на охоте или на рыбалке, а если не случалось ни того, ни другого, уходил в степь далеко от поселка и бродил там налегке, без ружья, возвращаясь затемно.

Едва мне исполнилось чуть больше пяти лет, отец, несмотря на протесты и увещевания мамы, стал брать меня с собой. Возвращался я зареванный, искусанный комарами, с болячками и насморками, но если мама становилась в другой раз особенно решительной, не давая меня отцу, я орал на весь дом, и она, махнув рукой, причитала: «Сил моих больше нет! И что ж тебя, дурачка, к забулдыгам этим тянет! Сожрут ведь комары или потонешь где...»

Лучшим временем для охоты отец мой считал раннюю осень, когда в знойном августовском воздухе повисает вдруг едва уловимый, тонкий запах увядания, на теплую землю по вечерам спускается холодноватый туман. Листья потемневших, пожухлых от жара деревьев начинают желтеть, но еще крепко держатся на ветвях, будто не веря и страшась, что вот она и наступила уже, эта казавшаяся такою далекою осень. И золотятся в прозрачном воздухе леса и стога соломы на пустынных полях под чистой, промытой синевой высоких небес...

Особенно часто я вспоминаю теперь охоту на уток — почему-то именно ее.

Есть в Казахстане среди степей зеленые камышовые острова на месте старых, заросших озер. Камыши тянутся на многие километры, и в глубине их, невидимая, притаилась узкая полоска чистой воды. Место это можно угадать по-тому, как взлетают и садятся утки ранним утром и поздним вечером. По ночам оттуда далеко в степь разносятся крики птиц, тявканье корсаков и громкое визжание кабанят.

Около часа пробираемся мы с отцом сквозь камыши. Идти приходится по пояс в воде. Вода теплая, темная, дно илистое и вязкое. Часто мне делается жутко глядеть на эту тихую, черную воду, которая почти бесшумно, лишь с легким журчанием смыкается позади нас. Мерещатся страшные, неведомые твари, и кажется, что они смотрят со дна, хотят схватить, утянуть в затхлую глубину. Еще не рассвело. В потемках я часто скольжу в мокрой траве, пытаясь идти по кочкам, падаю, барахтаюсь, обвитый липкими водорослями, но крепко держу над головой ружье и патронташ. Отец идет впереди, шагает безжалостно, сминая хрупкие сочные стебли и останавливаясь только за тем, чтобы в очередной раз, тихо поругиваясь, помочь мне подняться. Темные в ночи камыши, распрямляясь, больно хлещут по мокрому от воды и пота лицу. Временами мне кажется, что мы никогда не выберемся. Задыхаясь от усталости и тяжелого запаха гнили, я задираю голову вверх. Камыши тянутся высоко в небо, и чудится, что и бледные предутренние звезды повисли, зацепившись за толстые зеленые стебли.

Наконец, впереди вместе с рассветом заблестело капельками ртути сквозь поредевшую чашу долгожданное озерцо. Мы на месте. «Утренняя зорька» — так ласково называется охота в это время. Отец стягивает с меня мокрые штаны и рубашку, достает из рюкзака сухую одежду. Облепленный комарьем, я переодеваюсь, стараясь не свалиться с большой качающейся кочки. Отец уже накачал маленькую резиновую лодочку, склеенную из двух автомобильных камер. Усевшись в лодочку, он помогает забраться и мне. Боясь лишний раз плеснуть, мы подтягиваемся за камыши поближе к воде.

Прошелестели над головой первые утки, чуть различимые в темном, лишь на востоке опаленном зарею небе. Молча заряжаем ружья и замираем. Неожиданно гремит выстрел, и вслед за ним — шлепок и трепыхание о воду крыльев подбитой птицы.

— Есть одна... — шепчет отец, переламывая ружье и доставая дымящуюся гильзу. Я не успел заметить, откуда появилась утка, но теперь вижу, что ее серенькая тушка покачивается на мелкой ряби в десятке метров от нас.

Теперь я еще внимательнее, еще напряженнее смотрю вверх, отчаянно кручу, головой. Прямо над собой вижу партию уток — они идут высоко. Не достать! Целюсь и, задохнувшись от волнения, стреляю. Забыв обо всем, слежу: упадет или нет? Утки после моего выстрела круто взмывают вверх, превращаются в черные точки и пропадают.

— Торопишься, едри тебя... — бормочет отец.

Нас охватывает азарт. Еще одна птица, сбитая отцом, покачивается в озере, я же промахиваюсь в третий или четвертый раз.

— Ма-а-ази-и-ла... — презрительно тянет отец после каждого пустого выстрела.

Утки идут хорошо. Почти не целясь, навскидку, отец дуплетом срезает на лету пестрого селезня. Птица ранена и, хлюпая по воде крыльями, опешит укрыться в спасительных камышах. Удачным выстрелом я прерываю ее бегство.

— Все, шабаш! — говорит вдруг отец и вешает ружье на шею. Это значит, что охота закончилась. Мне жаль, что сейчас, в самый разгар тяги, отец обрывает охоту, но он неумолим: впереди еще целый день и дичь на жаре может пропасть.

В руках у отца маленькие, вроде теннисных ракеток, лопаточки. Он гребет ими по воде не спеша, собирая убитых уток...

И сейчас, когда, вспоминая, вижу я, как медленно погружаются простые, струганые лопаточки в воду, как медленно загораются в лучах утреннего солнца и со звоном падают с них тяжелые, теплые капли, как зеленеют камыши и качают коричневыми головками под свежим ветерком, — становится мне грустно, и какая-то неизъяснимо-сладкая боль и тоска зарождаются в сердце.

Будет новый день и новое утро, и своего сына, может быть, повезу я вот так же по светлому озеру на легкой резиновой лодочке, и буду я счастлив и грустен, потому что не я сижу уже в лодке — замерзший, искусанный комарами, невыспавшийся, а неведомый мальчик, которого не было, но который родился и стал моим сыном. А я буду грести медленно-медленно по тихой стоячей воде, и будут загораться под солнцем медовые капли с весла, и будут качаться камыши... И все повторится...

ИВАН ГАВРИЛЕНКО

АВЕРКИЕВ ДОМ

Александру разбудил на ранней заре грохот железа.

Сосед Федор Есин притащил поломанную самоходку и теперь грохотал внутри комбайна: вдруг принимался реветь мотор, гоня цепные передачи, и тогда позади машины под железной гребенкой начинала расти копна белой новой соломы.

— Вот прах его возьми, опять приволокся, — возмущалась Александра.

Дмитрия не было. Лишь подушка на диване хранила вмятину от его головы. Александра погладила ладонью эту вмятину. И позоревать-то ему некогда — вылитый Аверкий. Она скользнула глазами по фотографиям на стене. Аверкий был изображен на них по-разному. То лежал, белея рубахой, в ряд с другими на фоне косилок, запряженных верблюдами, то сидел чинно на табурете, сложив руки на коленях закинутых одна за другую ног. То прислонялся спиной к грузовику, по борту которого тянулось полотнище: «Сельскохозяйственная артель «Труд». 1.V.33 г.» А на одной стоял с резко выступившими скулами, держась за краешек гроба. Всего-то доставалось ему в жизни больше других.

Александра помнит, как прибежал младший брат Аверкия Григорий, закричал: «Батько утопли!» Кто-то в праздничный день незаметно подпилил несколько бревен на мосту, и автомобиль с людьми, направляющийся на торжества в совхоз, упал в воду. Многие выплыли, а вот отцу Аверкия не повезло. Первой вытащили беременную Степаниду Ликопостову. Ее перенесли с лодки на берег и положили на траву. Мокрый, обтянутый домотканой юбкой живот выпятился горой. Аверкий в лодке с Никанором Свириденко искал отца. Когда багор зацепился за что-то, он присел на корточки, перегнувшись через борт, сказал: «А вот и батько!»