На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - Петр Краснов

— Так, — тупо согласился Гришка.

— Ну и забудь свою «идею».

— Как же забудь? Ты ж сам говорил.

— Говорил... Мало ли что я говорил. Ты себя поставь на место бригадира, а ему несладко, Гриша, о-ох как несладко!

— А ты о нем не хлопочи, — мерцая усмешкой в глазах, бросил Гришка. — Подпеваешь дураку этому? — кивнул он вслед уехавшему Кильдяеву. — Тот дальше носа не видит, и ты за ним же. Какие реки, что ты городишь?

— Ты ж сам комбайнер, Гришка, — вступил в разговор другой мужик, высокий, тощий, с коричневым горбоносым лицом и угрюмыми черными глазами. — Комбайны ликвидируешь, сам куда деваться станешь?

— Не в этом дело! — закричал задетый за живое Нягов, — не в этом дело, Андрей Ефремыч! Дело не в этом изобретателе, — пошевелил он пальцами в сторону Гришки. — Учтите тут другое, — раздувая черные ноздри утиного носа, обратился он уже ко всем. — Сколько на этих комбайнах народу кормится! Про работяг не говорю, берем только начальство, инженеров: изобретают, премии отхватывают, зарплата идет... Зазря? Никогда! Гляди, что ни дальше, то лучше машины: «Колос», «Сибиряк». И вот — нате вам, — Нягов ехидно расквасился в улыбке, — приходит гражданин Арапов Григорий, понимаешь ты, Степаныч, и говорит: комбайны к такой-то матери!.. А? Это как? Умно? Против кого ты прешь, чуешь?!

В голове у Гришки помутилось. Во все глаза смотрел он на торжествующего Нягова и не мог понять, чем тому досадила сегодня его идея, почему это вдруг он так ополчился на нее?

— Ну не знал я, что ты такой, — с обидой и с восторженным, каким-то изумлением проговорил Арапов. — Не зна-а-ал.

— Многого ты еще не знаешь, — снисходительно посмеиваясь, остывая уже, сказал Нягов, опять напуская на себя благодушие.

Гришка, точно оглушенный, постоял еще минуту, потом яростно плюнул и под смех комбайнеров двинул прочь, к хутору, лишь бы не сидеть праздно у полевой будки, не глушить в себе табаком да смехом чувство бессилия перед наплывающей черной тучкой, сквозь которую траурно сияет небесный свод.

Войдя к себе во двор, он бесцельно огляделся и как бы впервые увидел свой большой дом под шифером с голубым фронтоном и чердачным окошечком, свой широкий, чисто метенный двор, летнюю землянку, где и кладовки были с ларями для муки и зерна, и кухня, в которой с мая по сентябрь обедала вся семья. За плетневой загородкой был загон для скотины с кучей навоза посредине, уютные закутки для коровы с теленком, овец, кабана — все было сделано грубо, но крепко и пахло здесь всегда полынным сеном, теплой коровьей и овечьей шерстью; и огород с двумя-тремя яблоньками, десятком кустов смородины был ухожен, у края, по-над плетнем, алыми чашами все лето цвели мальвы.

Хороша была эта степняцкая крепкая усадьба, но впервые до болезненного холодка под сердцем он почувствовал, что ничего ему здесь не мило. И давно уже не мило, да только скрывал он это от себя. «А идея твоя — бред сивой кобылы» — вспомнился ему блеющий голос Кильдяева, и как бы увиделось его злое, заросшее щетиной, курносое лицо.

— Ты чего это? — выглянула из землянки Зинаида, держа на весу руки, обсыпанные мукой.

— Ничего, — буркнул Григорий, покосившись на жену, на обвисший подол платья, на сизозагорелые ноги в калошах.

— А чего пришел?

— Дождь был, не видишь?

— Ну это, коль так... надо и вторую кучу на кизяк. Разваливай давай, а я потом за лошадью схожу, перемесим. Лето к концу, когда ж сохнуть будут?

Одну кучу навоза пустили на кизяк еще в начале лета, теперь на задах двора, в лебеде и калачиках стояли башенки и пирамидки кизячных кирпичей и ковриг — досыхали. Но приспичило Зинаиде и с другой кучей покончить, хотя могла она и до следующего лета обождать.

Все в том же мрачном, раздраженном состоянии духа, Гришка, себе как бы назло, взял вилы и пошел на скотный двор. Проходя мимо собаки, он замахнулся вилами, и та, скорбно выворачивая янтарные глаза на хозяина, ужав хвост, поволокла цепь в конуру.

С бешенством всадил он вилы в чернолитую кучу и, чувствуя свою силу, как бы напрасный ее запас, с мучительно-сладким стоном выдрал тяжелый горячий пласт и шмякнул его на землю в двух-трех шагах от себя. Чем злее, ожесточеннее орудовал он вилами, тем спокойнее, чище становилось у него на сердце. И опять он вернулся к своей идее.

Он думал: «Заводиков на тока можно и не ждать — это когда еще их город настроит? А выход вот какой: все колхозные комбайны на тока надо поставить и, к ним возить на тележках скошенный хлеб. — С разгоревшейся радостью он стал подсчитывать выгоду: — Комбайны ломаться не будут, по крайней мере не так часто, один человек за двумя-тремя уследит, вымолот улучшится, а главное — зерно терять перестанем. К тому же, если и примочило, пшеницу можно подсушить, хоть помаленьку, но при такой погоде работа не будет стоять на месте».

Григорий воткнул вилы, с оттяжкой чавкая пятками, выбрался на сухую землю, кое-как сполоснул ноги в железной бочке, рассучил штанины.

— Ты далеко ли наладился? — услышал он голос жены, хмыкнул: — «Стережет!»

— Наладился, — сдерживая дыхание, блестя заигравшими нехорошим весельем, глазами, ответил Гришка.

— За лошадью, что ль?

— Нет.

— А куда? Гляди у меня, Гришка! Если насчет выпивки, сразу говорю: и не думай даже, не берись!

— Ты что? — повернулся к ней Арапов. — Очумела? Какая выпивка? Идея у меня!

— Каво?

— «Каво»... Идея пришла, вот сюда, — он постучал себя согнутым пальцем по лбу.

Жена недоверчиво смотрела на Гришку: «Поди угадай, Что у него на уме! За тридцать уже, а чуб огнем полыхает, тело как у борзого кобеля — поджарое, мускулистое... Да отпусти с глаз — что будет!»

— Знаю я твои дела, — с базарной деловитостью стояла на своем Зинаида, но видя, что Гришка сатанеет, закричала: — Зайди до крестной, у ней станок легче, она даве обещалась!

Григорий заиграл скулами. Поразительное, ну прямо-таки собачье чутье у его жены: лишь загорится он чем-нибудь отвлеченным, цену в ее глазах не имеющим (флюгер, он как-то. музыкальный надумал сделать, а в другой раз — снежный вездеход, — уж и схемку набросал, инструменты приготовил, материалы кое-какие), а она тут как тут, будто ждет этого взлета — одним ударом на землю осадит. «Ты бы дурью-то не маялся, — окажет крикливо-деловито, — ты бы лучше соломы привез». — «Да есть же солома!» — заорет Гришка, узя от ненависти в голых своих веках глаза. «Есть... А завтра? Ты об завтрашнем дне подумал? Вон Петька Щелыгин — дурак-то дурак, а какой воз давеча свалил на задах у себя».

Но Гришка о завтрашней соломе думать не хочет. Порой он чувствует, как от этих ее мелких, бесконечных забот что-то тускнеет в душе, и ловит себя на страстном желании поломать чего-нибудь, кому-нибудь морду набить или самому нарваться на крепкие кулаки. Но опять, в который раз, ощутит он под сердцем ножевой холодок — какую громадную пользу даст его идея, только бы заинтересовать ею людей!

В ознобе, в нетерпеливой сжигающей дрожи и уже решительно, твердо вошел да в дом, вытащил из шифоньера новый свой костюм, торопливо оделся, глянул мельком в зеркало — увидел себя новым, незнакомым и деревянно улыбнулся — А на пороге его осадила Зинаида.

— Так, — сказала она, сделав змеиное движение всем телом. — Куда это мальчик собрался?

— Куда надо, — лениво сказал Гришка. — По государственному делу.

— Чего-чего? — жена; изумившись, схватилась за щеки, рот открыла. — Ой, не дури, Гришка, не лажи! Я тебя путем спрашиваю: куда?

— В правление!

— В какую заразу? Чего там забыл?

— Если ты мне еще раз, — сжимая добела рот, начал было он, но опомнившись, хрипло, спокойно, мрачно сказал. — Мне в правление надо.

— Ну, гляди у меня! — отступая, а потому особенно скандально закричала жена: — Гляди, припомню тебе, милок!

Он пошел на нее так быстро, что она едва отскочить успела, что-то сшибла, загремело пустое ведро, хлястнула об пол какая-то банка, понеслась вслед ему ругань, но он, уже безжалостно и облегченно улыбаясь, быстро, раскованно шел на дорогу.

...Когда впервые в жизни он поразился привычному — громаде российских полей? Уж и сам не помнит. Вот и сейчас: вокруг стлались золотыми коврами свои, колхозные — он ехал в правление на попутном бензовозе, — а за ними виднелись земли соседнего совхоза, и знал он: дальше тоже были поля, поля, все беспредельнее, и дальше, и за спиной его, и впереди — боже мой! Какое раздолье, какая бесконечность!

Но по всему этому раздолью, по бесчисленным полевым дорогам теряется зернышко за зернышком хлеб. И сколько уже лет! Почему — это ясно: техника несовершенна, жестоко подводит. Неясно другое — черствость. Откуда она, ее кто посеял? Не зерно ведь в конце концов топчем, а что-то другое, в самих себе, что-то самое беззащитное, легко и вроде бы безболезненно гибнущее!

Шофер быстро гнал машину, лихо. Был молод, черную гриву трепал ему ветер, он щурил горячие угли казахских глаз в пустой отваге, в азарте. Гришка курил, покусывая губы, дым метался по кабине, потом его мгновенно вышибало в опущенные окна. На большой скорости они взлетели на гребень степного увала, Гришка задержал дыхание: внизу широко распахнулась долина — голубая, свежая от недавних дождей, с квадратами желтых и зеленых полей. Над нею плыли облака, из-под них били туманно-синие лучи, а чуть в стороне, вдали, сивой изогнутой бородой мел землю ливень... Дух леденел!