Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

— Что вы, сударь... Только у каждого есть свой червяк...

— А вас что так точит, ге? — спросил благодушно Подгорский, доливая рюмку.

— Дрянное общество! — рубнул Гласко беспардонно, точно спуская пощечину.

Подгорский вскочил и, ища рукой саблю, зашипел, как змея, на которую наступили.

— Это тебе даром не пройдет, бездельник! Попадешься мне еще раз, попомнишь.

Гласко тоже встал и, наклонившись к самому его лицу, бросил, словно насквозь пронзил его штыком:

— Поди ищи меня, прусский содержанец; найдешь дубину, которая тебе причитается, ее тебе не миновать.

Толстяк опешил от этих слов и минуту стоял с разинутым ртом, посинев от гнева. Через минуту, однако, допил рюмку, захватил свою бутылку и ушел, не сказав ни слова в ответ.

К счастью, никто не обратил внимания на все это происшествие. Только Заремба, придя немного в себя, заметил довольно строго Гласко:

— От этого могло бы пострадать дело!

— Знаю, что виноват, да уж не мог больше выдержать! Ведь этакой сволочи плюнь в лицо, — скажет, что дождь каплет; слюны жалко. Вон разгуливает как ни в чем не бывало.

Подгорский, действительно, болтался по залам, заговаривая то с одним, то с другим и чокаясь с каждым, кто хотел.

— Имей только он руку у Сиверса, так нынче же ночью быть бы мне на пути в Калугу. Дурацкая история. Никогда не прощу себе ее, — искренно огорчался Гласко.

Какой-то долговязый немец в желтом фраке и огромном парике вертелся с некоторых пор в толпе и предложил им вырезать их силуэты.

— Режь, немчура, — согласился Заремба, — никогда у меня не было своего портрета.

— Вырезай и меня. Лепил меня из воска какой-то француз, да не очень удачно.

Немец уселся так, чтобы видеть их лица против света, и, разложив на дощечке синюю бумагу, стал ножиком вырезать так ловко и с такой быстротой, что почти в четверть часа обнаруживавшие большое сходство силуэты были готовы.

— Мне пора, — встал Гласко. — Уже четвертый час, а нам в четыре ехать.

Оба вышли через боковую дверь во двор, заполненный экипажами и дворней.

— Качановскому будет трудно расстаться с веселой компанией.

— Явится в пору, не запоздает ни на одну минуту, даже если будет пьян, что случается с ним редко. Итак, значит, до свиданья через недельку!

Заремба купил в лавчонке «Ведомость адресов приезжих в Гродно», переоделся дома и в наемном экипаже поехал с визитами к разным лицам, к которым у него были рекомендательные письма.

Вернулся лишь поздно ночью, такой огорченный и озабоченный, что Кацпер с беспокойством смотрел на него, отдавая рапорт о своей вылазке в Тизенгаузовскую корчму. По мере, однако, его рассказа лицо Зарембы прояснилось, и он решил:

— Ладно, съездим туда когда-нибудь ночью. Человек сто народу, говоришь ты?

— Может, и больше. Попрятаны по разным норам, как мыши. Многие служат в городе, а есть и такие...

— Что еще? — остановил его Заремба жестко, зная, что парень любит долго распространяться.

Кацпер вытянулся в струнку и подал ему письмо. Камергерша в самых любезных выражениях приглашала его к себе.

— А еще что? — спросил он уже тише, чем прежде, пряча благоухающее письмо в карман.

Точно в ответ, на пороге появился отец Серафим.

— Вот это хорошо. Вы мне как раз будете нужны, отче. Есть важные дела.

Оба уселись за стол и беседовали до рассвета. Кацпер бдительно караулил перед домом.

III

В прихожей поднялся радостный визг, тявканье собачонок, и две белые девичьи руки протянулись навстречу Зарембе.

— Пан Север! Наконец-то! Ну, ну! — восклицала миловидная блондинка.

— Слуга покорный, многоуважаемая панна Тереня, — ответил он тем же тоном, стараясь держать себя непринужденно, как галантный кавалер. — А вы всегда изволите соперничать с утренней зарею...

Панна Тереня тем временем схватила собачонок на руки, отступила шага два назад и, смерив его блестящим взглядом, принялась журить его, силясь состроить на своем лице строгую гримаску.

— И это дисциплина? Сегодня только первый раз сказаться? Через денщиков вас звать надо? Приятнее вам бог весть с кем якшаться, чем ходить к нам? Уж достанется вам от Изы на орехи!

Лицо Зарембы искривилось такой скорбной улыбкой, что панна вдруг забеспокоилась.

— А может быть, вы больны? — спросила она тихонько. — В самом деле, вы такой худой и бледный! Что с вами? — привстала она на цыпочки, заглядывая ему в глаза.

— Спасибо, я здоров. Дома ли пани камергерша? — проговорил он холодно, с трудом скрывая свое нетерпение.

Панна Тереня, обиженная его тоном, посмотрела на него высокомерно.

— Присядьте, пожалуйста. «Пани камергерша» сейчас придет.

Она указала ему церемонным жестом на стул и, прижимая к груди ворчащих собачонок, отошла, нахмурившись, к окну. Но с этим хмурым выражением на розовом личике, с аппетитными ямками и с трудом сдерживаемыми кокетливыми улыбками она выглядела еще красивее.

Головка в золотых кудряшках, перевитых голубой ленточкой, большие голубые глаза, опушенные золотистыми ресницами, вздернутый носик с розовыми ноздряшками, сверкающие зубки, губки, как малина, точеная белая шейка, кружевной платок на плечах, застегнутый на талии коралловой брошкой, коротенькая светлая юбочка в голубую полоску, белые чулочки с вышитыми стрелками и белые туфельки, раскрашенные маргаритками, делали ее похожей на статуэтку из саксонского фарфора. Но при этом она была подвижна, как белка, болтушка и известная хохотунья и даже сейчас, несмотря на обиженную строгость своего личика, строила такие гримаски, что Заремба не мог не заговорить:

— За что же такая жестокая немилость, любезнейшая панна?

Панна Тереня расхохоталась и, подбежав к нему, быстро затараторила:

— За то, что вы не помните ни обо мне, ни об Изе, ни о папе, — ни о чем на свете.

— Как раз я только что хотел спросить, что слышно в Козеницах.

— Что слышно в Козеницах? У меня там жених! — выпалила она сразу, покрывая бурными поцелуями собачонок.

— А какой масти? — воскликнул дурашливо Север. — Помнится, вы когда-то увлекались вороными, потом их сменили гнедые, сейчас, может быть, пришла очередь пегих...

— Что мне лошади! Я люблю своего Марцина.

— Пулю мне в лоб, если я знаю скакуна такой масти.

— Даже друзей не хотите помнить.

— Друзей! Неужели Марцин Закржевский? Вот как! Ну, тогда вы одной масти пара, — чубарые с челкой, — смеялся он, хотя ему не очень понравилась эта новость. — Значит, если вы, панна Тереня, переходите в гвардию, так командование над кениговскими уланами переходит, верно, в руки панны Кларци! Воображаю, какой стон стоит среди поручиков! А где сейчас изволит пребывать Марцин?

— Сегодня он дежурит в замке при его величестве короле.

Это известие очень обрадовало его, и он прибавил в слегка шутливом тоне:

— Поздравляю вас, панна Тереня, с повышением.

Он встал, чтобы выглянуть в сад.

— А вы все надо мной смеетесь.

Она преградила ему дорогу.

— Напротив, я очень рад, — ответил он быстро и, чтобы загладить свое поведение, поцеловал ей руку. — Только не забудьте пригласить меня на свадьбу.

— Извольте вооружиться терпением! — выпалила она с огорчением. — Пан подкоморий, отец Марцина, написал ему, что мы можем еще подождать.

— И я думаю, что можете — такие желторотые. Надо еще к вам нянюшку приставить.

— А мне бы хотелось поскорей переехать в Варшаву, — призналась она откровенно, усаживая собачонок на клавесин. — Надоели мне Козеницы, хуже горькой редьки, с этими отставными полковыми клячами, с которыми только и придумаешь, что играть в опостылевший «марьяж». Представьте себе, за последнюю зиму я ни разу не танцевала! Ну, собачонки, с жаром, с жаром! — стучала она, хохоча, собачьими лапками по клавишам. — Только на Пасху, когда из Радома проходили гусары, наша мамзель, у которой среди них красавчик племянник, уговорила папу устроить в их честь бал, но чуть было дело не кончилось неудачей, потому что бургомистр не хотел дать зал во дворце...

— И хорошо сделал, — заявил решительным тоном Север, открывая окно.

Из сада пахнуло теплом, пропитанным ароматом цветов и веселым чириканьем птиц.

— А мамзель все-таки поставила на своем. Пан Стоковский занял фабрику, велел украсить ее Ельником, а папа дал оркестр, и мы танцевали до утра.

— С гусарами? Достойные кавалеры!

— Были и все наши. Папа отдал приказ, и все должны были явиться. Весь вечер прошел прекрасно. Только один пан Секлюцкий устроил гусарам скандал, за что и отсидел на гауптвахте. И поделом ему, пускай не портит другим забаву. Биби! Мими! — бросилась она со смехом за собачонками, которые вырвались у нее из рук и с визгом попрятались под диван. Вытащила их оттуда лишь при содействии Севера.

— Мими — страшная ветреница, а Биби — ужасный разбойник! — журила она визжащих собачонок, покрывая их неистовыми поцелуями. — Вы бы сейчас не узнали Козениц! Оружия там уже больше не делают, мастерские закрыты, а хозяева мастерских разогнаны на все четыре стороны. Даже кафе Доротки больше не существует. Нет больше балов, маевок, танцевальных вечеров, потому что молодежь не показывается в нашем доме, хотя бы только для украшения!