Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

— Идут в замок сменять караул! — прервал первый молчание Воина.

Никто, однако, не спешил заговорить. Молодежь стояла насупившись, поглядывая хмуро на проходящих солдат, как будто вместе с поднимавшейся за ними пылью в душах вздымалось мрачное облако скрытых тревог. Воина попробовал было рассмешить публику веселыми анекдотами. Но так как никто не засмеялся, то он подошел к Зарембе, которого заметил в толпе, и оба направились к замку.

— Я оставил твоему слуге круглую тысячу дукатов; столько пришлось на твою долю из выигрыша. А то, что я у тебя одолжил, я оставил на дальнейшую игру. Не возражаешь?

— Поскольку тебе не изменила Фортуна, попробуем и дальше счастья, — ответил Заремба, обрадовавшись выигрышу, и сообщил Воине сведения, услышанные от графини Камелли.

— Ей можно поверить, — заметил негромко Воина, — ей известна каждая королевская почта. Может быть, узнает от Сиверса, так как старик влюблен в нее по уши, а может быть, и от Бухгольца, с которым она тоже на дружескую ногу. Это птичка! Она порхет тут не без задней мысли и не только для того, чтобы чаровать своим обаятельным щебетом...

— Отсюда вывод, что сия дама замешана в политических интригах. Теперь я понимаю, откуда она знает все, что делается у нас, и почему так обрадовалась смерти Марата и падению Майнца! Но какой стороне она служит?

— Есть подозрение, что Зубов подослал ее для слежки за Сиверсом. Я же думаю, что она действительно служит, только за английское золото. Питт оплачивает коалицию против Франции, не спускает, однако, глаз и с любезных союзников! Ничего себе игра?

— Я знаю только одно: что падение Майнца — это наше поражение, ибо после такой победы прусский король повернется теперь всем фронтом на нас. Смерть же Марата — это удар для человечества.

— Я думаю, скорее облегчение. Это был ужасный кровопийца и демагог.

— Но вместе с тем он был единственный в революции, который дерзал!

— Поженить Людовика с мадемуазель Гильотин? Беда только — брак-то бесплодный.

— Это будет скоро видно! — проговорил Заремба с таинственной улыбкой.

Задетый этим, Воина взял его под руку и стал говорить, понизив голос, но раздраженным тоном:

— Что ж, и вы дерзайте! Мне уж надоели ваши кольца, треугольники, катехизисы и слова, открывающие конспиративные Сезамы. Пора бы ударить действием.

— Будет и это. Всякий великий план должен надевать на себя маску и иметь свой ритуал для посвященных. Ты — наш? — спросил Заремба уже без обиняков...

— Я — свой, и больше ничей, — ответил самоуверенно Воина.

Заремба смутился, пожалев о только что сказанных словах.

— На что нужен пес в костеле, когда все равно не молится, — прибавил немного погодя Воина, смеясь. — Кому охота подставлять голову, я тому не помеха. Что же касается меня, то я предпочитаю «фараон» или бутылки. Вакховым волонтером сделала меня природа, и я этому не противник.

— Ты знаешь наши условные знаки, а сам не принадлежишь к нашему союзу?! — с тревогой в голосе проговорил Заремба.

— Знаю, но даю тебе честное слово, что признался в этом тебе первому.

Они вышли на Замковую площадь, запруженную экипажами, прислугой и солдатами. Посредине, под сенью вековых деревьев, стояли пушки под зелеными чехлами, из-под которых выглядывали медные жерла, направленные на замок. Солдаты в зеленых узких мундирах и блестящих черных касках, с ружьями к ноге, запирали кордоном пролеты улиц, не пуская на площадь толпу. Часть их расположилась бивуаком у ящиков и фургонов позади пушек или стояла караулом у моста и над замковыми рвами.

— Аргументы «союзников» для недовольных, — заметил Заремба, указывая на пушки.

— Только для блага Речи Посполитой и спокойствия заседающих депутатов, — иронизировал Воина, поминутно раскланиваясь со знатными вельможами и депутатами, едущими на сейм.

Замок возвышался на высоком берегу Немана, четко рисуясь в воздухе своими стенами, башенками, крышами мезонинов, куполом часовни и статуями над главным фронтоном. Со стороны города он был окаймлен глубоким рвом, усаженным шпалерой стройных тополей; через ров был перекинут каменный широкий мост с балюстрадой по обеим сторонам, на которой красовались мраморные вазы и амуры. Каменная высокая арка, увенчанная аллегорическими группами из цветного фарфора, с изящной работы коваными железными воротами и богато позолоченными гербами вела на широкий двор, застроенный зданиями разнообразной архитектуры, недавно отремонтированными к сейму.

Большой амарантовый флаг с орлом и всадником на коне развевался над воротами в знак пребывания короля и происходящих заседаний высокого сейма.

Его величество король проживал в замке с семьей, немногочисленным двором и штатом. Лишь прикомандированные для охраны его величества части польской и литовской гвардии вместе с «ура-артиллерией», как прозвали ее шутники, помещались в полуразвалившихся флигелях, расположенных неподалеку от замка.

В замке же помещались и обе палаты сейма. Все поблизости было окружено частым кордоном егерей под командой высших офицеров, настолько предупредительных, что каждый раз, когда к мосту подъезжал какой-нибудь знатный сановник или депутат, раздавался резкий голос команды, гремели барабаны и солдаты брали на караул.

— Не скупятся на парад для них, — шепнул Заремба после шумного приема, оказанного Ожаровскому.

— Они подкупают тремя способами: золотом, обманом и лаской — и каждый из трех достигает цели.

— Неужели Новаковский тоже в числе депутатов? — удивился Заремба, завидя старого приятеля, вылезающего у моста из экипажа в новом воеводском кунтуше.

— Игельстрем его назначил, а дукаты избрали, — саркастически объяснил Воина. — Он — важная персона, усердный примиритель, незаменимый во все возможных компромиссах, а посему всегда участвует от имени сейма во всех делегациях к Бухгольцу и Сиверсу. И до того самоотвержен в служении отчизне, что не обращает даже внимания, платят ли ему рублями или талерами.

— Я знаю его уже по слухам, и знаю, какова цена его честности.

Они перешли мост и, миновав ворота, остановились у подъезда сейма перед широко раскрытым входом в широкое фойе, наполненное уже людьми и гулом голосов. У дверей, ведущих в зал заседаний сейма и кулуары, где помещались разные канцелярии, в этот день несла караулы польская гвардия, но с ружьями без штыков и пустыми патронными сумками.

— Идет ломжинский Катон, Кривоуст Скаржинский. Я вас познакомлю, пусть он тебе что-нибудь процицеронит; сам я не любитель ораторской трескотни.

Скаржинский, известный своей эрудицией в государственных делах, высоким красноречием и горячим патриотизмом, тепло поздоровался с Войной; Зарембе же напомнил о давнишнем знакомстве с его отцом; но, прежде чем он успел о чем-нибудь заговорить, его подхватили проходившие депутаты и увлекли в угол фойе, где стоял стол с холодными закусками: заседания затягивались нередко до поздней ночи. Заремба, не смущаясь этим, последовал за ними и остановился чуть-чуть в стороне.

— На кого это ты так заглядываешься? — услышал он вдруг голос Новаковского, неожиданно очутившегося рядом с ним.

Он указал глазами на стоявших вокруг Скаржинского депутатов.

— Достойная компания, — скорчил Новаковский презрительную гримасу, уводя его к окну. — Мазурская шушера. Ты не представляешь себе даже, кого видишь: ведь это те самые горячие оппозиционеры, о которых печальная молва идет уже по всей Речи Посполитой.

— Первый раз в жизни их вижу, — с живостью ответил Заремба.

— Так знай же: вот этот лысый пьяница с физиономией голодного просителя — это ливский депутат Краснодембский; рядом с ним прячется самый отчаянный брехун сейма, депутат от Вышгорода Микорский; позади него топорщится захолустный Цицерон — Шидловский из Цеханова; а вот этот барин в потертом кунтуше и пеньковой портупее у сабли — это Цемневский из Ружи, отчаянный якобинец, осмелившийся в палате прекословить самому его величеству; а вот тот, у стены, высокий с проседью, строящий из себя важную персону, — это ломжинский депутат Скаржинский, прозванный Кривоустом и словно самой природой отмеченный за клевету и высокомерие; последний, высокий черный с остренькой, как кинжал, физиономией и крючковатым носом, — Кимбар из Упицы, достойный преемник треклятой памяти Сицинского, — перечислял он с ненавистью, по временам словно душившей его, от чего на его веснушчатых щеках выступал кирпичный румянец. — Компания еще не в полном составе, но в общем все это мерзкие бунтари, сеймовые брехуны, ограниченные головы и фракционеры. Должен тебя еще посвятить: все они избраны на сейм за московские деньги, — прошептал он еще тише и злобнее, — а кроме того, не одного из них Игельстрему пришлось экипировать и снабдить кормовыми на дорогу в Гродно. Зато всех, кто не разделяет их убеждений, они считают предателями и заявляют об этом. Чернь их уважает, ибо они рисуются Катонами, надевают на себя личину Кориоланов, а между тем, если бы не наши хлопоты, сейм из-за этих крикунов давно был бы разогнан на все четыре стороны. К счастью, имеются еще истинные патриоты, — разглагольствовал он, не преминув хвастнуть при этом своими великими заслугами на службе государству.