Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

— Глядите-кось, пятница и сюда уже успела доехать, — с комичным огорчением крякнул Качановский.

— Мне подай постный обед, — скомандовал гласно. — Я тебе не какой-нибудь лютеранин.

— Мне что постное, что скоромное, все равно, лишь бы с бургундской подливкой.

— А мне подай своих куропаток. Я не держусь предрассудков, — решил Заремба.

— Да не забудь селедку и водочки! — напомнил Качановский.

Хозяин справился быстро, но, когда они принялись есть, не переставал жужжать у них над ушами.

— Соус к щуке по рецепту кухмистера его светлости, английского...

— Потому-то воняет лягушачьей икрой, — попробовал осадить его капитан.

— А куропатки из Подлясья! Что за душок-то! Натерты имбирем.

— Так ступай, сударь, слопай сам черта лысого в шафране и не мешай нам! — обрушился на него Гласко и повернулся к Качановскому, который уписывал за троих и пил за десятерых.

— Помни, сударь, меру. По такой жаре еще в дороге карачун схватит.

Качановский рассмеялся над этим предостережением, выпил до дна все, что было на столе, и выбежал в зал, где увидал каких-то знакомых.

— Через полчаса будет уже знаком со всеми.

— Такой общительный? Счастливый характер.

— Увидите, какие принесет новости. Он у любого из-под сердца выудит всякий секрет, хотя бы секрет доверен под какой угодно клятвой. Сорвиголова как будто бы, гуляка, бездельник, а в то же время умеет глядеть в оба и видеть за три версты вперед. Очень я его уважаю.

— Ясинский хвалит его, только советует быть с ним поосторожнее.

— Чего он стоит, спросите, сударь, Дзялынского, — проговорил шепотом Гласко, наклоняясь над столом. — На Онуфриевской ярмарке, в Бердичеве, за одну неделю сыпнул в нашу казну больше пяти тысяч дукатов. Так забавлял публику шуточками, смехом да рюмкой, что еще шляхта его на руках носила. А если у кого не было при себе денег, должен был давать натурой. Целый склад набрал кож, холста, свинца, не считая изрядного табуна лошадей. Командир не может нахвалиться. И у женщин тоже пользуется успехом...

— Кажется, однако, умеет иногда выкинуть фортель...

— Иной раз сам не могу прийти в себя от удивления. Интересно, какой он фокус устроит Ожаровскому?

— Выветрится у него этот курятник из головы. Разве время сейчас для таких фокусов!

— Дал слово, и я уверен, что что-нибудь смастерит. Находчивости у него не занимать стать.

Заремба отвечал все более и более кратко, занятый разглядыванием публики, благо, через раскрытую дверь была видна целая анфилада заполненных гостями комнат. Несколько депутатов сейма сидели вдали, занятые негромким разговором. Гласко назвал их фамилии, прибавив презрительно:

— Те, что всегда голосуют с большинством... В Париже таких называют «болотом», — пояснил он, наполняя рюмки.

— А что слышно в сейме?

— Все то же: каплуна делят, — он оглянулся на красные кунтуши депутатов. — Ноги ему уж отрезали, крылья обкорнали, грудинку обглодали, остался только огузок, а лакомкам все мало, — протягивают лапу за тем, что осталось...

— Позарились на легкое. Дальше не пойдет им так гладко.

— А кто же им помешает. Посмотрите-ка, сударь, что творится в оторванных воеводствах: балы, ассамблеи, торжественные приемы вскладчину губернаторам, благодарственные адреса. Ведь вот в Житомире после присяги новой государыне шляхта пировала на балах целую неделю! В Познани Меллендорфу пришлось влезть в долги за напитки, столько народу съехалось выражать верноподданнические чувства. В других местах то же самое. А тут, в Гродно, в сейме продают уже отчизну в розницу, на фунты, живым весом. Если б не вера в успех наших планов, так я б себе пулю в лоб пустил, — угрюмо бормотал он.

Заремба молчал, охваченный тоской, которой не могло разогнать даже вино. Время от времени оба заглядывали друг другу в глаза, до самого дна озабоченных душ, и пили рюмку за рюмкой, как бы для того, чтобы забыться.

Кругом звенели бокалы, шумели веселые голоса и шли такие горячие споры, что стены дрожали. Все комнаты были уже переполнены до краев, а новые гости все прибывали и прибывали.

Мешались друг с другом в толпе, как горох с капустой, воеводские кунтуши, фраки, чамары, синие куртки военного покроя, холщовые дорожные плащи, духовные рясы, кой-где даже мещанские полукафтанья, засаленные и потертые, так как публика была всякого разбора; все ели, пили и говорили громкими голосами. В конце концов не хватало уже столов и стульев, гости толпились в проходах, отталкиваемые с места на место, так как то и дело кто-нибудь протискивался или просто вертелся в толпе: какой-нибудь сборщик подаяний бренчал кружкой; седой еврей-фактор в бархатной ермолке и атласном кафтане, опоясанном красным шарфом; официанты, разносившие кушанья и напитки; длинноволосый богомолец с кривым посохом и подвешенной на бечевке тыквой, обвешанный медяшками, потертыми о гроб господень, продавал сувениры из раковин, сочиняя при этом всякие небылицы; венгерец, расхваливающий ломаным языком свою помаду, масла и чубуки; наконец, собаки, путавшиеся под ногами, начинали грызться и визжать; возникал какой-нибудь спор, или какой-нибудь сердитый шляхтич стучал кулаком по столу, так что звенела посуда...

Вдруг из общего зала донесся такой взрыв смеха, что Гласко поднял голову.

— Это Качановский забавляет новую компанию, даже топают ногами от удовольствия... — шепнул он, но вдруг оборвал и съежился, как будто хотел нырнуть под стол: к ним проталкивался какой-то богатырского вида шляхтич с тарелкой в руке и бутылкой под мышкой, в темно-синем кунтуше и белом, выпачканном жупане, с огромным животом, тройным подбородком, цинично оттопыренными губами, крупным красным носом, отвислыми щеками, длинными усищами и маленькими, быстро бегающими глазками. Он оглядывался кругом, горланя громовым голосом:

— Официант, подай хоть бочонок, хам! Присесть некуда.

Так как никто не спешил исполнить его требование, он обратился прямо к сидевшим:

— Разрешите, почтеннейшие, подсесть? — и, не дожидаясь ответа, шлепнулся своим богатырским корпусом на стул. — Ноги уж в живот прут... Хе-хе!

Гласко посмотрел на него с нескрываемым отвращением.

— Подгорский Адам, из Волыни, — отрекомендовался тот, протягивая потную, покрытую рыжими волосами лапу.

Пришлось и им нехотя назвать свои фамилии.

— Заремба, собственного герба? Погодите, сударь, вижу — из Великой Польши! А может быть, из Подлясья? Эй, разиня, неси побольше бутылок! А по отцу будете Онуфриев?

— Это мой дядя.

— Глядите, как это, гора с горой не сходится... Ге-ге!

— А рыло с мочалкой всегда, — насмешливо закончил Гласко.

— Может быть, и так. А ведь мы с ним были вместе в Барской, ге-ге! Добрых два десятка лет... Ге-ге! — ржал он так, что Гласко, не в силах скрыть отвращения, повернулся к общему залу. — И всегда был сумасброд, и к сабле да к горилке скор. Панной прозвали его, потому совсем... хе-хе!.. Вояка тоже был здоровый: ни одна рота не напортила вражьего мяса больше, чем он. Вдвоем со своим Кубусем ходил на эту охоту. Как он поживает?

— Ничего, здоров, спасибо.

— Этакая жарища, выпить, что ли? А вы, сударь, какого на этот счет мнения, пан Гусько?

— Гласко, смею заметить! — поправил старик, багровея от злобы.

— Туговат я немного на ухо, простите. Вы не из депутатов? Я плохо расслышал.

— Некому было меня выбирать, — ответил Гласко вызывающе. — Не у каждого имеется протекция дукатов и штыков, ясновельможный депутат волынский! — отрезал он, не сдерживая больше своего гнева и сокрушая собеседника презрительным взглядом.

Заремба с тревогой слушал перепалку шляхтичей и при последних словах опустил руку на рукоять сабли.

— Ничего вы, сударь, от этого не потеряли, — рассмеялся Подгорский, нисколько не смутившись. — Хлопот и огорчений — не перечесть, а барыша никакого, ге-ге! Жарко, черт возьми, точно в адовом пекле. Не пройтись ли нам по второй, ге! А потом по селедочке да по куску щуки с шафраном? Официант, поди сюда, разиня!

— Плохо, видно, кормит ваш патрон, коль скоро приходится сюда приходить подкармливаться.

— Плохо не плохо, только дьявольски однообразно! — цинически признавался Подгорский. — Я готов все съесть, что ни подадут, лишь бы в компании. У меня одно правило, мудрое, как святая молитва: не разбираться ни в питье, ни в обществе! Для меня каждый человек — тварь божья, а напиток — его дар святой, ге-ге! И никогда меня это правило не подводило.

Оба его собеседника молчали так упорно, что, задетый их молчанием, он стал разглагольствовать еще более шутовским тоном.

— Поставят шампанское — пью с удовольствием, потому что приятно щекочет язык; венгерское подадут — тяну как полагается, как господь бог наказал; рейнское на столе стоит или бургундское — не спрашиваю, кто за него платит, лишь бы бочонок был побольше, а компания поменьше. А если кто хочет ублажать меня медком или наливочкой — подсаживаюсь с умилением и справляюсь с шельмами хотя бы жестяной кружкой, ге-ге! — тараторил он, бегая по лицам собеседников вороватыми глазками. Но видя, что те сидят, точно воды в рот набрав, буркнул сердито: — Господа мне, вижу, не рады.