История Украины - Коллектив авторов

Летописец рассказывает, что в момент смерти Владимира Святославича (15 июля 1015 г.) рядом с ним оказался туровский князь Святополк (считавший сыном Владимира, хотя родился он от вдовы Ярополка Святославича, которую Владимир взял в жены – после убийства брата – уже беременной). Любимый же киевским князем сын Борис незадолго до этого отправился с отцовской дружиной воевать с печенегами. Это якобы позволило Святополку захватить власть в Киеве, убить Бориса, а затем и муромского князя Глеба. Зато Ярославу Владимировичу, благодаря помощи новгородцев, удалось победить Святополка, который бежал в Польшу. В 1018 г. Святополк вернулся на Русь в сопровождении польского князя Болеслава Храброго и вновь захватил Киев, а Ярослав бежал в Новгород. Здесь новгородцы вновь собрали войско, с которым Ярослав окончательно победил Святополка зимой 1018–1019 г. Святополк бежал «в печенеги», а Ярослав начал княжить в Киеве…

Так выглядит летописная версия борьбы за киевский престол. Однако обращение к иностранным источникам вносит в это описание некоторые коррективы. Согласно Хронике мерзебургского епископа Титмара, Святополк не мог захватить Киев сразу после смерти Владимира. Оказывается, туровский князь в момент смерти князя-крестителя находился в темнице, куда был заключен вместе со своей женой (дочерью Болеслава Храброго) и ее духовником, епископом колобжегским Рейнберном. После внезапной кончины Владимира Святополку удалось бежать из заключения. Он отправился в Польшу, где вместе с Болеславом собрал полько-немецкое войско и в 1018 г. вторгся в пределы Руси. Целью Болеслава при этом было, видимо, не столько желание посадить зятя на киевское княжение, сколько освободить из заключения свою дочь… Полвека назад это сообщение, подкрепленное свидетельствами (правда, не очень внятными) Эймундовой саги, позволило Н. Н. Ильину высказать догадку, что убийцей Бориса и Глеба был не Святополк (которого тогда не было на Руси), а сам Ярослав Мудрый…

Так это или не так, неизвестно. Для нас в данном случае важнее другое: как летописец характеризует Святополка. Если прямые обвинения его как братоубийцы вполне ясны и понятны, то косвенные характеристики туровского князя почти невидимы современному нам читателю.

Итак, Святополк впервые упоминается под 980 годом в перечне сыновей Владимира. В нем, как уже отмечалось он занимает то же место, что и Дан в библейском перечне сыновей патриарха Иакова. Под 988 годом летописец отмечает, что Святополк был посажен приемным отцом в Туров. Затем следует подробный рассказ об убийстве Бориса и Глеба, а также о борьбе с Ярославом Мудрым. Особый интерес представляет рассказ о бегстве Святополка после окончательного поражения в борьбе за киевский стол в 1019 г. Детали, приводимые здесь летописцем, весьма ярки и создают иллюзию, что текст написан едва ли не очевидцем этого события.

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что почти весь этот рассказ составлен из прямых и косвенных цитат, позаимствованных из Библии и апокрифов. Информация о самом событии сводится всего к двум коротким фразам, сохранившхся в Новогородской I летописи старшего извода: «И бежя Святопълк въ Печенегы, а Ярослав иде Кыеву». Уточнение же, что Святополка якобы несли на носилках, поскольку он не мог сидеть на коне, восходит к библейскому рассказу о бегстве Антиоха IV Епифана из Персии. Фразы же, выделенные курсивом, прямо заимствованы из греческой Хроники Георгия Амартола и относятся к описанию смерти Ирода Окаянного (здесь же мы найдм и упоминания о смраде, который исходил от правителя Иудеи перед смертью).

Естественно, эти цитаты не могут рассматриваться как свидетельства о том, «как все было на самом деле». Цель, которую преследовал летописец, вставляя их в свой рассказ, иная: дать характеристику Святополку.

При видимой разноплановости, все эти детали описания чрезвычайно близки по смыслу. Так, упоминание «дыма мучений», который якобы восходит по смерти Святополка, восходит, скорее всего к Апокалипсису: «и дым мучения их [тех, «кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, или на руку свою»] будет восходить во веки веков» (Откр 14 9–11). Упоминание, что Святополку чудилось, будто за ним гонятся, хотя никто его не преследовал, в конечном итоге восходит к библейскому: «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним» (Притч 28 1, 17). Как видим, две эти детали характеризуют туровского князя как нечестивца, поклоняющегося Антихристу. Эта характеристика усиливается сближением Святополка с Иродом Окаянным (откуда, судя по всему и прозвище, с которым Святополк вошел в историю). Образ противника Христа усиливается отождествлением с Данном: из рода Дана должен родиться Антихрист. Антиох же IV Епифан считался если не самим Антихристом, то его предтечей. То, что летописец отождествлял Святополка с Антиохом Епифаном, подтверждается «Сказанием о Мамевом побоище». Его автор именно так понял летописный рассказ о гибели туровского князя. В «Сказании» рядом с Олегом Рязанским, который прямо называется «предтечей антихристовым», упоминается рязанский боярин Епифан «Кореов». Такое прозвище отсылает к 43-му псалму, в котором сыновья Кореевы предсказывают «злочестивый и зверский нрав Антиоха Епифана» (согласно толкованию блаженного Феодорита Киррского).

В таком контексте становится понятно, зачем летописец дважды подчеркивает, что матерью Святополка была монахиня-расстрига. Согласно «Откровению» Мефодия Патарского (которое было хорошо известно летописцу: он несколько раз цитирует его в Повести временных лет), Антихрист должен был родиться от монахини. Еще один любопытный момент: время действия Святополка в летописи – ровно три с половиной года. Это тот самый срок, который Антихрист должен править на земле. И то, чем занимается Святополк в Киеве, совпадает с тем, что должен делать Антихрист в последние времена. Удивительные характеристики дает летописец своим персонажам, хотя и не сразу заметные! Для того понять их, приходится приложить немало усилий.

«Завещание Ярослава»

Победа Ярослава в кровавой междоусобице Владимировичей обеспечила мир – но только до смерти великого князя киевского. Чтобы предотвратить повторение братоубийственной войны, Ярослав, как пишет летописец, перед смертью (1054) завещал сыновьям. «Завещание» это довольно точно охарактеризовал В. О. Ключевский: «Оно отечестки задушевно, но очень скудно политическим содержанием; невольно спрашиваешь себя, не летописец ли говорит здесь устами Ярослава».

Естественно, что касается политического содержания, то его трудно различить не вооруженным вполне определенной концепцией глазом в источнике, написанном в то время, когда самого понятия политика, видимо, не существовало. Что же касается оговорки, что здесь мы слышим скорее голос не Ярослава, а летописца, то она, как говорится, дорогого стоит. Перед нами – текст безусловно позднейшего, сугубо литературного происхождения, а вовсе не подлинная грамота Ярослава. Сменив «собеседника», мы меняем и свое отношение к тексту, – так сказать, перспективу его изучения. Слова, обращенные умирающим отцом к своим детям, исчезают, либо уходят на второй план. На авансцену же выходит сам летописец, обращающийся к своей аудитории. О чем же он говорит ей?

И здесь, пожалуй, один из самых сложных вопросов состоит в том, как воспринимали современники то состояние, которое историки характеризуют как «период феодальной раздробленности», «удельный период», время «самостоятельных княжеств» или «суверенных феодальных земель»? Парадокс состоит в том, что ни у кого – ни из наших предков, ни из наших современников – судя по всему, не возникает никаких сомнений, что Русь как единое целое даже в таком «лоскутном» состоянии как-то умудряется сохраняться. Мало того, именно в период «раздробленности» процессы этнической и культурной консолидации явно нарастают вплоть до XIII–XIV вв.

Оставим за скобками вопрос о том, возможно ли в принципе существование источника, который бы «явно» не искажал «историческую ситуацию». К тому же, сокращение числа братьев, к которым обращается Ярослав, может и не восприниматься как искажение реальности. Во всяком случае, именно так понял эту замену В. О. Ключевский. Однако вывод, к которому пришел великий русский историк, радикально отличался от заключения А. А. Гиппиуса: «В сказании о Борисе и Глебе уже известного нам монаха Иакова читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это – известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, т. е. из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту, причём в числе дядей считался и отец племянника. Потом летописец, рассказав о смерти третьего Ярославича – Всеволода, вспомнил, что Ярослав, любя его больше других своих сыновей, говорил ему перед смертью: „Если бог даст тебе принять власть стола моего после своих братьев с правдою, а не с насилием, то, когда придет к тебе смерть, вели положить себя, где я буду лежать, подле моего гроба“. Итак, Ярослав отчетливо представлял себе порядок, какому после него будут следовать его сыновья в занятии киевского стола: это порядок по очереди старшинства».