Лишь бы не было войны! - Владимир Булат

лучше. Прибавьте сюда и то, что он с минуты на минуту ожидал своего исчезновения

и возвращения в свой мир.

То, что он рассказывал об участи нашего Советского Союза — ужасно. Я бы

удавился, если бы дожил до этого. Хвала всем богам и Основоположникам! нам такое

не грозит! Оказывается, наш глава государства, Алексей Иванович Архипов, родился

именно в то злополучное утро 22 июня 1941 года, когда в их варианте истории

Германия напала на СССР. Как потом нам сказали в МГБ, Алексей Иванович в тот

день находился в роддоме в Вильно (его отец же был офицером Красной Армии), и

скорее всего погиб в первый день войны. Представляю его эмоции, когда он узнал о

таком варианте своей биографии! Вскоре своими судьбами в мире ином стали

интересоваться другие члены правительства, а Вальдемар, как какой-нибудь штатный

маг, рассказывал им все, что мог припомнить.

Хорошо все-таки, что не было войны. Нам хорошо, и немцам не обидно. Такие войны

выгодны только тем мизантропам, для которых суббота важнее человека. (Кстати,

мой отчим барон Иоганн фон Кампенгаузен родился не где-нибудь, а в Дрездене, и

не когда-нибудь, а именно 15 марта 1945 года, когда в параллельном мире этот

город подвергся варварской бомбардировке американской авиацией.)

Я происхожу из достаточно старинного дворянского рода, из польской шляхты,

перешедшей впоследствии на службу московским царям. Я родился в Орехове,

небольшом райцентре Запорожской области Украинской ССР, в конце января 1974 года

в разгар самых лютых морозов. Хотя мне хотелось бы справлять день рождения в

мае, мой знак зодиака меня вполне устраивает.

Мой дед окончил авиационное училище, но всю жизнь проработал в органах

госбезопасности. За три года до моего рождения он оставил должность начальника

лагеря и получил пост начальника милиции Ореховского района. Орехов —

южноукраинский вариант Миргорода — являл собой редкий ныне пример населенного

пункта, сочетающего все достоинства села и все удобства города (за исключением

горячей воды) — до таких высот изредка поднимаются лишь некоторые

города-спутники больших столиц. Возникший на рубеже Казацкого Войска

Запорожского и Крымского Ханства, он отмечает в этом году свое трехсотлетие. С

рекой Конкой, на которой стоит сей град, связана небезынтересная легенда.

Когда-то река была столь полноводной, что по ней могли ходить даже небольшие

пароходы, но два брата-мельника сто лет назад решили построить где-то вверху по

течению водяную мельницу — этот дореволюционный вариант гидроэлектростанции — и

завалили фарватер мешками с овечьей шерстью. С тех пор река обмелела, а идея

строительства на Конке гидроэлектростанции была признана бесперспективной. Вот

пример вопиющей капиталистической бесхозяйственности, нарушающей экологическое

равновесие в масштабах отдельно взятой реки! Я помню, когда в детстве мне

рассказывали эту легенду, я представлял некое внезапное половодье Конки: уровень

воды, стремительно поднимаясь, затопляет берега, приливная волна мчится по

упирающейся в берег улице Гоголя и достигает большого незаасфальтированного

перекрестья булыжной мостовой в центре города. В центре на третьем этаже

массивного сталинского дома с отличным видом на главную площадь города жили мы.

Говоря "мы", я не совсем прав. Ваш покорный слуга провел свое детство в двух

разных местах, похожих друг на друга как Кабул и Хельсинки. Мой папа, обрусевший

немец Отто Вольфгангович Блюхер, родился в Крыму, и после окончания Ростовского

университета был направлен на практику (по специальности он инженер-строитель) в

Запорожье. Там он познакомился с моей мамой — студенткой педагогического

института. А потом по распределению папа оказался в Энгельсе — столице Немецкой

республики на Волге, находящейся под личным покровительством каждого очередного

фюрера немецкого народа. Таким образом, шесть зимних месяцев я проводил в

Энгельсе, а шесть летних — в Орехове. Энгельс — город, описанный Львом Кассилем

в "Кондуите и Швамбрании" (эта книга одно время была моей настольной

принадлежностью) — запомнился мне мало. В памяти всплывают лишь три сцены: я в

детсадиковском углу, куда я попадал не реже двух раз в день; давка в

переполненном зимнем автобусе, и я, прижатый тепло одетыми телами людей к стеклу

кабины шофера, вглядываюсь в темноту заснеженной трассы с красивыми немецкими

домиками по обочинам и рассматриваю календарики с портретами Гитлера и

Геббельса, приклеенные водителем к кожаной обивке приборной доски; мультсериал

по мотивам сказок Гауфа по немецкоязычному республиканскому каналу.

Орехов мне помнится гораздо лучше, и хотя я уже пятнадцать лет не был там, я бы

и сейчас не заблудился на тенистых ореховских улочках, поросших шелковицами

(кстати, в Ленинграде половина моих знакомых понятия не имела о шелковице) и

платанами. Я никогда не забуду того цветущего и привольного августа тех

разноцветных клумб, вокруг которых я — трехлетний — бегал за соседской девочкой,

и того фотографа районной газеты, который нашел в нас отличный типаж для

иллюстрации к статье о детских радостях среди чарующих цветов (цитирую почти

дословно вырезку из той газеты, сохранившуюся у меня по сей день). Я помню

навязчивых мух в нескончаемой очереди за мясом (дед никогда не пользовался

спецраспределителем — как бы это кому ни показалось странным!), погребную

прохладу почтового отделения с узкими южными оконцами, райком партии из мелкого

белого кирпича через дорогу от нашего дома (в просторечье его величали "Белый

Дом", и я — пятилетний — слыша по телевизору в новостях: "Грязная возня Белого

Дома…" и т. д., был в полной уверенности, что большая политика делается здесь,

рядом, на другой стороне улицы), карикатуры, бичующие пьянство, на специальных

щитах у автовокзала и уходящую в бесконечность украинскую степную дорогу,

обсаженную по краям двумя шеренгами пирамидальных тополей.

Дед был начальником милиции, бабушка — учительницей: две самые популярные

профессии. Когда дед вечером после работы гулял со мной по одному и тому же

маршруту: от памятника Ленину на центральной площади — через обширный парк — к

автовокзалу у моста через Конку — и дальше вдоль реки до мясного магазина, с ним

здоровались постовые милиционеры, чиновники, возвращающиеся домой после восьми

часов необременительной провинциальной службы, владельцы скооперированных

еврейских лавочек у автовокзала (юденблок, специально устроенный в пятьдесят

втором году, располагался на окраине города за автовокзальной площадью),

немец-портной Ганс Гете, обшивавший весь городской Олимп — он всегда до вечерам

играл в парке на губной гармошке, выказывая ноль эмоций по поводу пиликанья

еврейских скрипок за три квартала, продавщицы киосков "Союзпечать". В этом по

своему великом городе на двадцать девять тысяч душ по переписи 79 года я не

помню никаких особых преступлений, и даже входные двери, как в средневековых

утопиях, запирались лишь на ночь.

Литературный русский язык был неизвестен мне лет до шести: Орехов поголовно

говорил на том жутком полу-русском, полу-украинском койне, которое бытует в

юго-восточном углу Украины со времен Тараса Бульбы, а на берегах Волги я

изъяснялся куда лучше на немецком, чем на русском. Судьба моя радикально

изменилась около 80-го года. В том году папу перевели в Ленинград (он строил

какие-то секретные объекты на Карельском перешейке), а дед вышел в отставку и

купил "поместье", как он сам его в шутку называл, на севере Молдавии в

украинском селе (честно говоря, наше родовое поместье существует и по сей день в

Черниговской области, оно было конфисковано в 1920 году и перестроено под

сельскую библиотеку, а десять лет спустя — под правление колхоза, которое еще

десять лет спустя сгорело дотла, и с тех пор так и стояло заброшенное).

Первое, что я запомнил в зимнем Ленинграде 1980 года, были шикарные сталинки в

Автово, импортная "Пепси-кола" и знаменитые ленинградские молочные сосиски,

которые долгое время были моим излюбленным блюдом. Год спустя я был затянут в

ученическую форму с белым поясом из искусственной кожи и засажен за науки. Не

припомню, чтобы я прилагал сколько-нибудь значительные усилия к учебе. Все

предметы делились для меня на две части: те, которые давались мне легко —

история, география и биология — на которые я не тратил много времени, и, как