Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев

полях. А она шла по вокзалу, До поезда оставалось 5 минут, и даже остановиться и что-то сказать друг другу было невозможно. Мы поцеловались. И я остался.

«Я ревела всю дорогу от тебя. Люди просто не знали, что со мной делать. Первая неделя текла как во сне. Но теперь их уже много прошло. Что писать? Что у меня другая жизнь, так она у всех у нас изменилась…» – пришла мне потом короткая записка. Да – это жизнь. И как жутко, что я так хорошо ее знаю.

Нельзя дважды оказаться в том месте, где был счастлив. «Невозможно дважды войти в одну и ту же реку», – еще один афоризм, где человеческая мысль доведена до полного абсурда. Но уже две с половиной тысячи лет все как бы знают, что за этим скрывается. И вернуться туда, где был счастлив, все-равно-ни-за-что-не-льзя. Ни за что. Там даже солнце другое светит.

Как-то раз я попал в страну своего детства – бескрайние крымские степи, проселочная дорога, «которой не видно конца», мой овраг и пруд, где ловились на закидушку нагулянные, толстобокие и ленивые карпы, каменоломни, населенные сонмищами выдуманных мной фантастических существ, и даже скелет разбомбленного в войну горно-обогатительного комбината, так и торчащий на городском отшибе – все это было перечеркнуто и смазано одной лишь попыткой снова обрести то, что некогда жило с моим детством. Прикоснуться к тому – давнему было уже невозможно, и оно наказывало меня за это.

Я пытался прорваться туда – в самые детские сны. Пытался хотя бы подобрать слова, чтобы рассказать об этом – ничего не выходило. Детство показало мне смачный кукиш. Перед моими глазами стоял только серый мир теперешней взрослой действительности – мой нынешний хозяин.

За этими мыслями состояние дорожного дня действительно перешло в сумерки. И вместе с ним прошли суматоха вагона и лица попутчиков, оказывавшихся на соседнем месте, погранично-таможенный контроль и черноземные украинские раздолья. Поезд уже миновал Сиваш, и катился по территории Крыма.

– А слышали, аэробус вчера грохнулся на подлете к Симферополю. Так поселок зацепил. Все погорело, – услышал я сквозь дрему как сквозь вату болтовню местных пассажиров, – Кто там погиб, даже распознать не могут.

– Страсть! Вот и летай зараз на этих бандурах. В отпуск граждане собрались. Наотдыхалися!

«Да уж, собрался народ отдохнуть, – ползли в голове почти отвлеченные мысли, – и попал прямиком на вечный покой. Через адово пекло. Я-то спокойненько доберусь до завтрашнего беспокойства. Скорей бы уже».

Жизнь препаскудная штука, господа! Мало того, что она и так проходит, еще заставляет сама же себя подгонять. Ставит постоянные сроки. И ты ждешь и ждешь, и ждешь, когда же он настанет. «Куда спешить?» – пытаюсь я остановиться. И не могу.

Куда спешить? Как куда? А Вероника? До самóй встречи оставалось еще часов восемь. Поезд придет в Феодосию только в четыре утра. Потом еще ждать автобуса и ехать. Еще будить, а потом…

По вагону ползла духота южной ночи. Сон сбежал из этой душегубки. Не только проспать, хотя бы задремать мне конкретно не грозило. Нервы превратились в линию высокого напряжения. Вязкая заоконная темнота без единого огонька липла к глазам, но не приносила покоя. И я, чтобы хоть как-то отвлечься достал из сумки лист чистой бумаги и начал выдумывать письмо для женщины, которая опять от меня ускользнула.

Если выгонит, по крайней мере, письмо отдам. Если не выгонит, все равно отдам. Пусть прочтет, хотя она это и так давно уже знает.

Я написал: «Любимая!» – и зачеркнул это слово. Потом вывел: «Дорогая моя!» – и снова взял другой лист. Потом долго сидел, уставясь в темноту окна и собирая, как спрут свои щупальца, растекшиеся в пространстве мысли. Начертил:

«Милая моя Вероника!

В день на Ивана Купалу, когда юные красавицы отпускают в реку венки для своих возлюбленных, в девственном лесу цветет папоротник, и открываются клады, на моей грядке ползут только огурцы да петрушка. Я понимаю, что все это разумно и целесообразно, но у меня от того ужасная тоска и изжога. Ты спросишь, зачем я написал эти несколько дурацких фраз. А затем, что как школьник в приемной у зубного врача, мнусь у дверей и не решаюсь перейти к самому главному. И опять остаюсь за бортом корабля, который уносит тебя в будущее. Я уже ползу в вдогонку, но ужасно боюсь, что твое терпение снова иссякнет. И ты опять найдешь свой собственный выход из сложившейся ситуации. Конечно! Сколько же можно внезапно уезжать на полгода в Сибирь, попадать в «дурные компании», таскаться, черт знает куда, со своими студентками, исчезать на охоту именно тогда, когда у нас уже куплены билеты на театральную премьеру. Ну что же делать! Господи, что же я плету! Ты же сама знаешь, какой я не состыковывающийся человек. И ты во всем права. Во всем! Но я ведь стараюсь. Стараюсь измениться. Ведь люблю тебя! Правда! Мне уже казалось, что вот, наконец, стал совсем почти правильным. И тут заурядно проспал. Это не попытка оправдаться. Нет! Это даже больше, чем мольба о… Потому, что если ты меня не поймешь и не простишь (а это самое главное), я даже не знаю, что делать буду! Все! Больше не могу! И не стану расписывать, что еще никому этого не говорил. Хотя это и так! Только хочу, чтобы ты знала. И все. И что, каким бы я не был нелепым, глупым, злым, все, что у меня есть сейчас хорошего, это только потому, что рядом ты. Не уходи….»

Автор перечитал исписанный листок. Потом разорвал бумагу на мелкие кусочки, приоткрыл окно и пустил их по ветру. Они крутанулись у стекла мельтешением ночных мотыльков и исчезли в ночи. До прибытия поезда оставалось полчаса, и надо было собираться.

О, Юг! Тихий шелест лазурных волн о жемчужный песок, сияние звезд в бездонном небе, загорелые тела отдыхающих, слитые в мимолетной любви – сплошные штампы и общие места. И все равно приятно побывать на море. Тем более что подробности у всех разные. В них то все и дело.

Сумеречный свет только-только начал проявляться в кромешной темноте глубокого южного неба, и огоньки звезд все еще поблескивали на своей невозможной высоте, а первый автобус уже петлял по городу, увозя меня в сторону пансионата.

Сон так и не пришел. Два часа я просидел на автовокзале, таращась на поразительную для горожанина ночную безоблачность и испытывая сложное чувство восторга от великолепия бессчетных миров, растекающихся надо мной. И