Князь Пустоты. Книга третья. Тысячекратная Мысль - Р. Скотт Бэккер

– Молчать! – взвизгнул Конфас. – Никто не смеет разговаривать со мной так! Никто!

– Стыд не знаком тебе, Икурей Конфас. Он невыносим для тебя.

Конфас бешеными глазами обвел лица собравшихся. Зал наполнили рыдания – плач людей, узнавших себя в словах Воина-Пророка. Найюр смотрел и слушал. По коже его бежали мурашки, сердце отчаянно колотилось. Обычно он испытывал удовольствие от унижения экзальт-генерала, но сейчас все было иначе. Людей накрыл огромный стыд – тварь, пожирающая любую уверенность, обвивающая холодными кольцами самые пламенные души.

«Как он это делает?»

– Освобождение, – сказал Воин-Пророк так, будто его слово было единственной в мире открытой дверью. – Все, что я предлагаю тебе, Икурей Конфас, – это освобождение.

Экзальт-генерал попятился, и на мгновение показалось, что его ноги сейчас подогнутся и племянник императора падет на колени. Но вместо этого из его груди вырвался невероятный, леденящий кровь смех, а по лицу скользнул отблеск безумия.

– Послушай его! – шепотом взмолился Готиан. – Разве ты не видишь? Он же пророк!

Конфас непонимающе посмотрел на верховного магистра. Его опустошенное лицо казалось ошеломляюще прекрасным.

– Ты здесь среди друзей, – сказал Пройас. – Среди братьев.

Готиан и Пройас. Другие люди и другие слова. Они разрушили чары речей дунианина и для Конфаса, и для Найюра.

– Братья? – вскричал Конфас. – У меня нет братьев среди рабов! Думаете, он знает вас? Он говорит с сердцами людей? Нет! Поверьте мне, «братья» мои, мы, Икуреи, кое-что понимаем в словах и людях. Он играет вами, а вы не понимаете. Он цепляет к вашим сердцам «истину» за «истиной», чтобы управлять самим током вашей крови! Глупцы! Рабы! Подумать только, я когда-то радовался вашему обществу!

Он повернулся спиной к Великим Именам и стал прокладывать себе путь к выходу.

– Стой! – пророкотал дунианин.

Все, даже Найюр, вздрогнули. Конфас споткнулся, как от толчка в спину. Его схватили, заставили обернуться, поволокли к Воину-Пророку.

– Убить его! – вопил кто-то справа от Найюра.

– Отступник! – кричали с нижних сидений.

И тут амфитеатр взорвался яростью. В воздухе замелькали кулаки. Конфас смотрел на них скорее ошеломленно, чем испуганно – как мальчик, которого ударил любимый дядюшка.

– Гордость, – сказал Воин-Пророк, заставив всех стихнуть одним словом, как столяр смахивает стружку с верстака одним движением. – Гордость – это слабость… Для большинства это лихорадка, зараза, распаляемая чужой славой. Но для людей вроде тебя, Икурей Конфас, это изъян, полученный во чреве матери. Всю жизнь ты не понимал, что движет людьми вокруг тебя. Почему отец продает себя в рабство, вместо того чтобы удушить своего ребенка? Почему юноша вступает в Орден Бивня, меняя роскошь на келью, власть – на служение святому шрайе? Почему столько людей предпочитают отдавать, когда так легко брать? Но ты задаешь эти вопросы, потому что ничего не знаешь о силе. Ибо что есть сила, как не решимость отказаться от своих желаний и пожертвовать собой во имя братьев? Ты, Икурей Конфас, знаешь только слабость, и поскольку у тебя нет решимости признать эту слабость, ты называешь ее силой. Ты предаешь своих братьев. Ты ублажаешь свое сердце лестью. Ты даже меньше, чем человек, но ты говоришь себе: «Я бог».

Экзальт-генерал в ответ выдавил тихое «нет», и его шепот разлетелся по залу, отразился эхом от каждой стены.

Стыд. Найюр думал, что его ненависть к дунианину безмерна и ничто не может затмить ее, но этот стыд, заполнявший все помещение совета, и унижение, от которого подступала тошнота, вытеснили его злость. Он вдруг увидел не дунианина, а Воина-Пророка и испытал благоговение, на миг оказавшись внутри лжи этого человека.

– Твои полки, – продолжал Келлхус, – сдадут оружие. Ты перенесешь лагерь в Джокту и будешь ждать возвращения в Нансур. Больше ты не Человек Бивня, Икурей Конфас. Да ты никогда им и не был.

Экзальт-генерал ошеломленно моргал, словно его оскорбили именно эти слова, а не те, что были сказаны прежде. Найюр понял, что дунианин прав и Конфас действительно страдал от уязвленной гордости.

– С чего бы? – спросил экзальт-генерал прежним тоном. – Почему я должен повиноваться твоим приказам?

– Потому что я знаю, – сказал Келлхус, спускаясь с возвышения. Даже вдали от огня жаровен его чудесный вид не изменился. Весь свет сосредоточился в нем. – Я знаю, что император заключил сделку с язычниками. Я знаю, что вы хотите предать Священное воинство до того, как Шайме будет отбит.

Конфас сжался перед ним, попятился назад, но был схвачен верными. Найюр узнал нескольких из них: Гайдекки, Туторса, Семпер – их глаза сияли сильнее, чем от обычной ярости. Они казались тысячелетними старцами, древними как сама неизбежность.

– А если ты не подчинишься, – продолжал Келлхус, нависая над принцем, – я прикажу тебя высечь и повесить на воротах.

Он так выговорил слово «высечь», что образ ободранного тела словно повис в воздухе.

Конфас смотрел на него в жалком ужасе. Его нижняя губа дрожала, лицо исказилось в беззвучном всхлипе, застыло, снова исказилось. Найюр схватился за грудь. Почему так колотится сердце?

– Отпустите его, – прошептал Воин-Пророк, и экзальт-генерал бросился бежать, закрывая лицо, отмахиваясь, словно в него летели камни.

И снова Найюр смотрел извне на ухищрения дунианина.

Обвинения в предательстве, скорее всего, были выдумкой. Что получил бы император от своих вечных врагов? То, что произошло сейчас, придумано заранее, понял Найюр. Все. Каждое слово, каждый взгляд, каждое озарение преследовали некую цель. Но какую? Использовать Икурея Конфаса как пример для остальных? Убрать его? Почему бы тогда не перерезать ему глотку?

Нет. Из всех Великих Имен один Икурей Конфас, прославленный Лев Кийута, обладал достаточной силой характера, чтобы удержать верность своих людей. Келлхус не терпит соперников, но не рискнет ввергнуть Священное воинство в междоусобицу. Только это спасло жизнь экзальт-генерала.

Келлхус ушел, а Люди Бивня стояли или, растянувшись на скамьях, смеялись и переговаривались. И снова Найюр смотрел на них так, словно у него две пары глаз, глядящих с разных сторон. Айнрити считают себя перекованными, закаленными очищением. Но он видел лучше…

Сухой сезон не закончился. Может быть, он не закончится никогда.

Дунианин просто избавился от строптивца в своем стаде.

Проталкиваясь сквозь толпу, Пройас искал взглядом скюльвенда. Воин-Пророк только что удалился под громогласные приветствия. Теперь лорды Священного воинства громко болтали, обмениваясь возмущенными и насмешливыми замечаниями. Было о чем поговорить: раскрытие заговора Икуреев, изгнание нансурских полков из Священного воинства, унижение экзальт-генерала, уничтожение…

– Бьюсь об заклад, имперские подштанники требуют замены! – Из ближайшей кучки конрийских вельмож донесся голос Гайдекки.

По забитому народом вестибюлю покатился хохот. Он был безжалостным и искренним – хотя, как заметил Пройас, в нем звучал напряженный отзвук плохого предчувствия. Триумфальный вид, громкие выкрики, решительные жесты – все это знаки их недавнего обращения. Но было что-то еще. Пройас ощущал это каждым своим нервом.

Страх.

Возможно, этого следовало ожидать. Как говорил Айенсис, душой человека управляет привычка. Пока прошлое имеет власть над будущим, на привычки можно полагаться. Но прошлое было отброшено, и Люди Бивня оказались опутаны суждениями и предположениями, которым более не могли доверять. Метафора вывернулась наизнанку: чтобы переродиться, надо убить себя прежнего.

Это небольшая, смехотворно малая плата за то, что они обретали.

Не найдя скюльвенда, Пройас стал всматриваться в лица собравшихся, отделяя тех, кто проклинал Келлхуса, от тех, кто соглашался с ним. Многие, как Ингиабан, готовы были разрыдаться от искреннего раскаяния, широко открыв глаза и горестно поджав губы. Но в голосах других, вроде Атьеаури, звучала легкая бравада оправданных. Пройас завидовал им и заставлял себя опускать глаза. Никогда еще он не испытывал столь сильного стыда за все, что сделал. Даже с Ахкеймионом…

О чем он думал? Как он мог – он, методично перековывавший собственное сердце, придавая ему форму благочестия, – подойти так близко к мысли об убийстве самого Гласа Господнего?

От стыда у него кружилась голова и тошнота подступала к горлу.

Греховное сознание, как бы оно ни опьяняло в глубине своей, не имело ничего общего с истиной. Это жестокий урок, и еще страшнее он становился из-за своей поразительной очевидности. Несмотря на увещевания королей и полководцев, вера в смерть была дешевкой. В конце концов, фаним бросались на копья не менее яростно, чем айнрити. И те, и другие были обмануты. Как же можно убедиться в том, что некто – не то, что он есть? Если помнить о бренности рода человеческого, о той веренице лжи, которую люди зовут историей, не абсурдно ли говорить о чьих-то заблуждениях, претендуя на посвященность в некий абсолют?