Железный Густав - Ганс Фаллада

Он смотрит на нее и чувствует себя совсем свободно, ему и в самом деле кажется, будто он бог весть что совершил, — он, затравленный, размолотый жерновами.

— А что скажет отец, когда узнает, что Эрих сбежал? опрашивает он в заключение. — И Эва, это же такая скупердяйка, какой она поднимет крик!

— Эва?.. Ну что она может сказать, а тем более отцу? Ведь деньги эти ворованные, она только себя выдаст. Верно?

Он медленно кивает: да, до него дошло.

— Ну, а как же отец… насчет Эриха? — допытывается он в надежде, что она снимет с него и эту тяжесть.

Она раздумчиво смотрит на него своими кроткими глазами голубки. 

— Отец, — говорит она, и тень Железного Густава, нависшая над всем ее маленьким существованием, грозно вырастает у них за спиной. — Отец, — говорит она и улыбается, чтобы придать Отто храбрости, — отец ужасно огорчится, он ведь всегда гордился Эрихом. Ничего ему такого про Эриха не говори — и не рассказывай, что он взял Эвины деньги. Отцу и без того тяжело. Признайся спокойно, что замок сорвал ты, и скажи — только слушай внимательно, Отто, и запомни, — скажи ему: «Я бы и тебя, отец, из любого подвала вызволил!» Ну как, запомнил?

— Я бы и тебя, отец, из любого подвала вызволил! — нескладно повторяет он. — А ведь верно, Тутти, так оно и есть! Я бы ни за что не оставил отца взаперти!

И он обрадованно смотрит на нее.

— Видишь, Отто? Я говорю тебе то, что ты сам думаешь, только выразить не умеешь.

— И что отец сделает, Тутти?

— Этого не угадаешь, Отто, насчет отца трудно сообразить, он ведь знаешь какой горячий…

— А может, он меня из дому выгонит? Что тогда?.. И будет у тебя лишний рот?

— Ах, Отто, ты в тот же день устроишься на работу. На фабрику разнорабочим или подносчиком на стройку.

— Это я, пожалуй, сумею. Это еще куда ни шло!

— И мы зажили бы вместе, отцу пришлось бы отдать тебе бумаги, и мы бы…

— Нет, нет, ничего не выйдет! Против воли отца я не женюсь. В Библии сказано…

Как ни странно, в одном этот слабый человек непоколебим: он не хочет жениться против отцовской воли, в самом начале их любви она не раз предлагала ему взять у отца украдкой необходимые бумаги, а уж она позаботится об оглашении. Ведь от гражданского брака ничто не изменится, а раз отец не узнает, он и огорчаться не будет…

Но нет! В этом вопросе он не идет на уступки. Уроки закона божьего в народной школе, наставления пастора Клятта перед его, Отто, конфирмацией и какое-то неясное чувство в заповедных глубинах этой темной, омраченной души родили в ней уверенность: женитьба без родительского благословения к добру не приведет. Ему необходимо благословение отца, которое другие ни в грош не ставят.

И она это знает, она и это поняла. Каким-то шестым чувством постигла, что в душе отверженного сына отец — не только бог мести, но и бог любви, и что отверженный сын больше других детей любит отца. Но она все же надеется на законный брак — не для себя, а ради Густэвинга — он уже носит имя деда, а когда-нибудь будет носить и свою «честную» фамилию, иначе и быть не может.

Вот почему она так мечтает «принять закон». Только поэтому!

— Ты бы хоть намекнул отцу, — не раз просила она своего Отто. — Заговорил бы со мной в его присутствии, когда я у вас работаю.

— Ладно, постараюсь, — обещал он, но так и не находил в себе мужества.

Это — единственный вопрос, в котором они не сходятся, и она снова и снова возвращается к нему, хотя знает, что только мучит Отто. Она и не хотела бы, но это получается само собой, как вот сейчас, помимо ее воли.

— Ты прав, — спешит она его успокоить. — Теперь это было бы и вовсе не хорошо, ведь на отца такое свалилось!

Они смотрит куда-то в пространство. А между тем его рука застенчиво тянется по столу к ее руке. — Ты не сердишься? — робко спрашивает он.

— Нет, нет, — уверяет она, — но только…

— О чем ты? — спрашивает он, видя, что она запнулась.

— У меня этот австрийский принц не выходит из головы, ну — которого убили. Люди говорят, непременно быть войне

— Да? — спрашивает он, не понимая, куда она клонит.

— Ведь и тебя возьмут на войну, верно?

Он кивает.

— Отто, — говорит Тутти настойчиво и стискивает его руку. — Отто, неужто ты и на войну пойдешь, не женившись на мне? Ах, Отто, я не за себя болею! Но если с тобой что случится, Густэвинг останется безотцовщиной…

Он смотрит на мирно играющего ребенка.

— Если будет война, Тутти, — говорит он, — я непременно на тебе женюсь. Обещаю тебе. — И, увидев, что ее глаза засветились надеждой, добавляет неуверенно: — Но только войны не будет…

— Нет, нет! — порывисто восклицает она, сама испугавшись своих желаний. — Только не это! Ни за что на свете!

Как и каждый вечер, стоял Железный Густав посреди своего извозчичьего двора, как и каждый вечер, рассчитываясь с дневными извозчиками и провожая на работу ночных. Сегодня он был, пожалуй, еще неразговорчивей, чем обычно, но среди общего волнения никто этого не замечал. В этот вечер извозчики приехали не на шутку взволнованные.

— Войны не миновать! — говорили одни.

— Вздор! — говорили другие. — Какая может быть война, когда кайзер покатил из Киля дальше? Кабы ждали войны, он бы как миленький вернулся в Берлин.

— Но ведь парусные гонки в Киле не состоялись!

— Так это же по случаю траура, при чем тут война! Тот, говорят, какой-то родня нашему.

— «Локаль-Анцайгер» пишет…

— Что мне твой «Скандал-анцайгер», ты почитай «Форвертс». В рейхстаге у нас, слышь, сто десять социал-демократов, — вместе с пролетариями всего мира они заявили, мы-де не хотим войны.

— Молчать! — гаркнул на спорщиков Хакендаль.

— Мы-де ни пфеннига не дадим на капиталистические войны…

— Молчать! — снова гаркнул Хакендаль. — Я не потерплю у себя во дворе такой болтовни!

Спорщики замолчали, но за его спиной шепотом ведутся те же разговоры. В другое время Хакендаля бы это раздражало, но сейчас ему не до них. Не радует его и сегодняшняя дневная, снова непривычно высокая выручка. По всему видать, в Берлине что-то творится.

Люди волнуются, им не сидится дома, они высыпали на улицы, из рейхстага бросаются в Замок, из Замка в военное министерство, из военного министерства в редакции газет. Каждому хочется что-то услышать, что-то увидеть, Но Замок погружен в темноту, яхта кайзера мчит своего хозяина к Нордкапу — и только когда под звон курантов сменяется караул, берлинцы могут дать выход своим патриотическим чувствам.

Старый Хакендаль унял крикунов, затеявших у него во дворе крамольную болтовню, и продолжает принимать выручку. День и правда выдался удачный, но если одно не слишком его огорчает, то другое не слишком и радует, и даже разговоры о близкой войне не занимают его, старого солдата! Одна мысль гвоздем засела в мозгу: где-то мой Эрих? Я было хотел выпустить его из подвала, сказать, что все в порядке и  что он завтра же сможет пойти в школу, а тут, на беду, его нет!

Шум во дворе стихает, дневные извозчики разбрелись но домам, ночные отправились на работу. Хакендаль смотрит на окна своего дома; здесь, во дворе, еще брезжат сумерки, а в супружеской спальне уже горит свет. Верно, мать ложится. Ему бы тоже не грех на покой, но он, по-строевому повернувшись на каблуках, идет в конюшню.

Рабаузе второй раз засыпает лошадям корм, он искоса взглядывает на хозяина и откашливается, словно хочет что-то сказать, но не решается.

Подальше Отто трет коня пучком соломы. Кучер загнал его, норовя доставить седока к поезду и получить обещанную лишнюю марку. Хакендаль останавливается рядом и машинально следит за тем, как старается Отто.

— Брюхо потри! — злобно накидывается он на сына.

Отто бросает хмурый взгляд на отца и начинает изо всех сил тереть брюхо. Старому коню щекотно. Он беспокойно перебирает ногами и фыркает…

— Крепче! — кричит отец. — Ты не девку лапаешь!

Это его обычный унтер-офицерский тон. Отто не впервой его слышать, и он снова быстро оглядывается на отца. Глаз у него налит кровью и затек — отец сразу же кинулся его бить, как только узнал, что это он выпустил Эриха.

Чуть ли не с ненавистью смотрит отец на работягу сына. Если б этот болван не полез спасать Эриха, он бы сам его выпустил, и все бы у них обошлось. В кои-то веки губошлеп сделал что-то по собственному почину, и то все напортил.

Отец злобно смотрит на своего старшего.

— Ногу ему подними! — кричит он. — Не видишь? Ты ему делаешь больно!

Сын поднимает коню ногу, ставит себе на колено и продолжает тереть.

— Сегодня тебе дежурить, — приказывает отец. — Не хочу, чтобы ты спал у меня в доме!

Сын продолжает тереть.

— Сегодня тебе дежурить! — кричит отец. — Ты что, не понимаешь?

— Слушаю, отец! — отчеканивает сын по-военному четко и внятно, как его учили.