Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Джонатан Садовски

депрессия тоже не редкость, сталкивались с этим симптомом[218]. Психиатр и антрополог Маргарет Филд во время экспедиции в святилище врачевателей в Гане обнаружила, что большинство случаев депрессии сопровождались мыслями о собственной вине. Помимо самобичевания, симптомы также включали плаксивость, бессонницу и апатию[219]. Пациентами были те, кто обвинял себя в колдовстве. Это они, по их собственным словам, были повинны в смерти родных, в гибели урожая от болезней и, к примеру, в автомобильных авариях. Филд нашла сходство с пациентами, которых видела в лондонских клиниках, безо всякой причины признающихся в ужасных преступлениях. Мысль Филд была не нова. В Англии раннего Нового времени считалось, что оговорившие себя ведьмы в действительности страдали меланхолией[220].

Индийские исследователи в 1970-х годах выражали удивление рекордно низкому уровню вины как симптому депрессии, поскольку совокупность индийских культур имеет обширные культурные склонности к вине[221]. Но чувство вины может и не проявиться при обезличенном опросе и проявиться лишь при дальнейшем углублении в терапию[222]. Другие ученые находили у индийцев симптомы вины, часто относящиеся к дурным поступкам из прошлого воплощения[223]. Чувство вины как симптом депрессии кажется не таким уж редким за пределами Запада, но смысл, вкладываемый в понятие вины, варьируется в зависимости от культуры[224]. Кажется, можно говорить об «идиомах вины» точно так же, как и об «идиомах горя».

Запад бахвалится, что концепция «культуры вины» – его личная придумка. Как и сама депрессия, чрезмерная вина необъяснимым образом превозносилась в колониальном мышлении: она была не только разрушительным симптомом болезни, но и признаком культурных достижений. Теоретик антиколониализма и психиатр Франц Фанон заметил, что французские коллеги считали, что алжирцы не способны на подлинную меланхолию, только лишь на «псевдомеланхолию»[225]. Психиатры считали, что жители Алжира не чувствуют вину как симптом, поскольку направляют всю агрессию вовне. Утверждение, что алжирцы способны лишь на «псевдомеланхолию», – не что иное, как завуалированный посыл: они не являются цивилизованными людьми.

Врачи, психотерапевты и публицисты продолжают спорить о телесном и психическом, генетике и травматике, о медикаментозной терапии и психотерапевтических практиках. Эти дискуссии часто предполагают ложный выбор. Однако стоит помнить: медикаменты, как и психотерапевтические практики, помогают; как генетическая предрасположенность, так и жизненные обстоятельства могут влиять на причинную обусловленность. По каждой точке зрения то и дело появляются догматические утверждения. Но их не следует допускать.

Лечение депрессии как физического состояния теперь кажется, – во всяком случае для горячих приверженцев биологической модели депрессии, – переходом на более просвещенный уровень, нежели моралистические или психологические уровни, характерные для прежних эпох. Но при обсуждении меланхолии затрагивался и телесный, и психический аспект. Даже моралист Мартин Лютер видел физическую природу безумия. В прежние времена люди хорошо понимали то, о чем нынешнему поколению приходится беспрестанно себе напоминать: телесное не означает только телесное, а психическое – исключительно психическое.

Подход сторонников гуморальной теории может казаться странным и антинаучным. Их наблюдения и догадки легко недооценивать. Важным инструментом науки является редукционизм – поиск единственной причины болезни. Этот инструмент помог добиться большого прогресса в деле лечения инфекционных болезней, как только подтвердилась микробная теория. Но доктрина единственной причины оказалась чересчур опасным инструментом. Она всегда оставляла в тени социальные причины болезней, – а у всякой болезни, даже инфекционной, они есть. Доктрина единственной причины не отражает сложного взаимодействия телесного и психического, имеющего место в случае любой болезни, включая те, что мы называем «психическими»[226].

Сторонники гуморальной теории не знали того, что знаем мы. Они не слышали о нейротрансмиттерах, не знали о двойной спирали ДНК и геноме. И даже представить себе не могли, насколько исследование методом случайной выборки – суровое испытание. Несмотря на отсутствие этих преимуществ, они заметили и то, что кто-то обладал врожденной склонностью к меланхолии, и то, что многое зависело от обстоятельств и образа жизни. И обращали внимание, что перемены в жизни, в частности физические упражнения, могут помочь. Кто-то из них отмечал социальный фактор болезни. Даже не обладая результатами сложных социальных анализов классового общества, Бёртон смог догадаться, что бедность влияет на заболеваемость депрессией.

Психоаналитики и прочие исследователи подсознательного сыграли двоякую роль в спорах о том, что первично – сознание или материя. Кое-кто из них придерживался строго психологической точки зрения. Большинство же, однако, верили во взаимосвязь психологии и физиологии.

Когда Фрейд и его последователи обратили научный взор на депрессию, чувству вины стало уделяться особое внимание. Для Фрейда вина была не просто одним из симптомов, а главным из них. Исходной точкой его исследований стало отделение меланхолии (болезни) от скорби (нормальной реакции на жизненные трудности). Он задавался вопросом, можем ли мы использовать горе для понимания меланхолии? Возможно, внешнее сходство может стать ключом для поиска более глубинных аналогий, которые могут быть найдены лишь при изучении бессознательного.

3

Гнев, обращенный внутрь

– Сколько нужно психиатров, чтобы поменять лампочку?

– Один, если лампочка готова меняться.

Шутка старая, да, но смешная же? Она описывает клише из мира психотерапии, а еще говорит о чем-то нелогичном: разве человек, пришедший на сеанс, может не хотеть изменений? Ведь люди приходят к психотерапевту добровольно, чтобы улучшить свою жизнь. Больные депрессией действительно очень страдают. Конечно же, они хотят избавиться от страданий – или, по крайней мере, так думают.

Суть как раз в том, что они «думают, что хотят». Да, обратившиеся за терапией сознательно хотят меняться. Но не все определяется сознанием. У каждого психотерапевта были пациенты, которые утверждали, что хотят измениться, но на деле не предпринимали никаких шагов. Это объясняется бессознательным. Психология бессознательного, или динамическая психология, как раз и ищет способы решения подобных проблем.

Для Фрейда бессознательное и являлось ключом к разгадке причин возникновения чувства вины, ответом на вопрос, почему страдающие депрессией считают себя ужасными людьми, утащив из офиса коробку скрепок? На тему вины при депрессии Фрейд сделал смелое предположение. Он сказал, что в некотором роде эти самообвинения – правда, хотя не в том смысле, какой представлялся больным. Он и другие психоаналитики предполагали, что самообличение происходит от гнева и обвинений других людей, которые стали направлены на себя самого. А значит, депрессия выражала «гнев, обращенный внутрь». Этим расхожим выражением депрессия описывалась всю первую половину XX столетия (точно так же, как во второй половине века она объяснялась «химическим дисбалансом»). Значит, вина – не просто один из многих симптомов депрессии, а ключ к ее загадкам.

Не только психоаналитики акцентировали внимание на чувстве вины при депрессии. Она же лежит