Многоэтажная планета - Наталья Суханова

Если бы хоть один дефилиппус оказался им доступен! Один-единственный! Но дефилиппусы куда-то совсем пропали. Может, их стало меньше, а может быть, они стали осторожнее. Ни одного дефилиппуса не удалось засечь за последнее время.

Над Бабушкиным оплывком работали все — приходилось устанавливать очередь. Сейчас он был «молчалив» и, по-видимому, мертв, этот оплывок. Но были остатки «кокона» юной Матильды. Оставалась сама яма, дыра, сужавшаяся понемногу.

— Здесь тигель был невообразимый, — сказал Володин, хмыкнув почтительно, когда обнаружили остатки почти совсем распавшегося гермошлема.

— Не копался бы — вырастили бы тебе, может быть, новый скафандр, — откликнулся шуткой Козмиди.

— Увы, в молекуле гермошлема не заложен план скафандра!

— В жизни не видел ничего интереснее оплывков!

— И загадочнее!

— Как, однако, мы привыкли земные загадки загадками не считать, а замечать только те, с которыми сталкиваемся на других планетах!

«Вот так бы и Фима сказал», — подумала Аня.

— Что же такое оплывки? — вопрошал, расширив глаза, Маазик. — Нечто вроде наростов на растениях, вызываемых паразитами, представляющих для этих паразитов обитель, колыбель, защиту? Возможно, дефилиппусы как раз и образуют оплывки?

— Почему бы не назвать оплывки маазиками? — вставил Козмиди.

Но Маазик даже не улыбнулся и даже не слышал, наверное. Он продолжал:

— А что, если оплывки — это просто покоящиеся формы дефилиппусов, нечто вроде панцирной фазы, способной переносить высушивание и вымораживание, яды и радиацию?

— Ну тогда уж, — оказал Козмиди, — это может быть и чем-то вроде твердых оболочек куколок…

— …к тому же напрочно сросшиеся со стволом.

— А я считаю, — сказала Заряна, — это скорее «электронные мамки», а сами импульсы — некие биологические часы, которые сообразуют свой ход с изменением «плода». Перед закладкой куколки оплывки раскрываются по определенному сигналу.

— Сезам, откройся!

— Именно! Этот сигнал известен одному лишь дефилиппусу. Когда же куколка созрела, срабатывают биологические часы, «электронная мамка» — и оплывок снова раскрывается.

— Как выскакивает кукушка при бое часов.

— Именно.

Импульсы Бабушкина оплывка были записаны от начала и до конца. Их воспроизвели у других оплывков. Увы, они и не подумали раскрыться. Возможно, «чужим» или же внешним сигналам оплывки не подчинялись. Могло быть и так, что запись или же воспроизведенные импульсы были грубыми. И, наконец, нельзя было исключить, что какой-то оттенок их не был замечен и воспроизведен.

Заряна, да и другие, рыскали по Флюидусу в поисках хотя бы еще одного «созревшего», раскрывшегося оплывка. Но Бабушкин оплывок оставался единственным «дозревшим», единственным раскрывшимся.

Вскоре, впрочем, и он закрылся.

Однажды утром Заряна явилась к нему и подумала, что ошиблась — Бабушкина оплывка не было. Не было даже следа его. Как выразился Михеич, программа работ по Бабушкину оплывку была закрыта самим Флюидусом.

Маазик предложил проверить контейнер с веществом из дюзы корабля. Контейнер подняли, вскрыли и обнаружили в нем нечто вроде «пеленок», «кокона», в котором находилась в момент «рождения» юная Матильда. Однако в этих пеленках не оказалось никакого зародыша, никакого плода.

Все так были заняты загадкой оплывков и тайной юной Матильды, что не сразу опомнились и поняли, в чем это им сочувствуют, о чем «вместе с ними скорбят» земляне в своей внеочередной передаче.

— А ведь это они о смерти Матильды Васильевны, — первый вспомнил Сергей Сергеевич.

Аня прибежала, как раз когда говорил Фима. Обычно такой невозмутимый, на этот раз он был взволнован до того, что у него даже голос дрожал. И это о ней, Ане, он больше всего волновался!

— Анечка! — сказал он. — Анюня, милая, дорогая… держись, знай, что мы… что я — с тобой. Как я хотел бы быть! рядом с вами, с тобой!

Сергей Сергеевич внимательно смотрел, как, прижав ладони к щекам, слушает Фиму Аня.

— Это и есть ваш маленький, с нежным голосом мальчик? — спросил ее Сергей Сергеевич после передачи. — Только он стал длинным и басовитым.

— К сожалению, — сказала, радостно улыбаясь, Аня.

— Почему — «к сожалению»?

— Вы так серьезно спрашиваете, словно я об оплывках рассказываю (она немного кокетничала). А к сожалению — ну, потому, что я же вам говорила: когда маленький, некрасивый и странный — это гораздо интереснее, чем высокий, красивый и правильный! — И весело рассмеялась над растерянно-сосредоточенным Сергеем Сергеевичем.

До поры до времени юная Матильда была немой, безголосой, и это тоже как-то отгораживало от нее, как от существа непонятного, иного.

Первый писк, первое хныканье Матильды всех повергли в радостное изумление. Лица просветлели: их невероятный, их большой младенец мало-помалу становился человеком.

И словно этот писк, это хныканье Матильды были неким сигналом, Тихая, обругав всех, вошла в бокс к возрожденной Бабоныке и принялась ее нянчить. Михеичу тут же пожаловались, но он, поколебавшись, велел Тихую не трогать.

Аня обиделась: если можно Тихой, почему же нельзя ей, внучке или, быть может, сестре Матильды?

Разрешили и ей.

Не без страха вошла она в бокс, не без страха прикоснулась впервые к рослому, непонятному младенцу. Хорошо еще, рядом была Тихая, которая окриками и распоряжениями мгновенно излечила Анину оторопь.

На очередной «летучке» Володин заикнулся, что неплохо бы предоставить Матильду самой себе — «соблюсти чистоту эксперимента».

— Чего это? — подозрительно спросила Тихая.

— Товарищ Володин предлагает посмотреть, как станет развиваться Матильда, если не будет общаться с людьми, — объяснил Тихой Козмиди.

— Это чтобы мы с ней не общались, не ухаживали за ней, — добавила сердито Аня.

— Хорош хрукт! — накинулась Тихая на Володина. — Чего захотел! Ты вон с людьми рос, а и то хмыкаешь вместо человеческого разговора! А Мотька пусть в одиночке растет — так, что ли? Не выйдет по-твоему! А ты, Михеич, его самого посади в одиночку, пущай эти чистые опыты на себе соблюдает!..

Едва успокоили ее.

Между тем Матильда, Мотя, Мутичка (каждый звал ее по-своему) развивалась не по дням, а по часам, как царевич в сказке о царе Салтане. Она привыкла, привязалась к Ане и Тихой. Им она давала себя причесывать, купать, умывать. Они ее учили ходить, брать вещи и обращаться с ними. Но научить ее чему-нибудь можно было не раньше, чем она сама становилась к этому способна. И в самом деле, можно ли ребенка научить сидеть или ходить раньше, чем он сам разовьется для этого?

Недостатка в советах и самых что ни на есть ученых консультациях у Тихой и Ани не было. Но все эти советы годились, только пока Матильда была послушна и сообразительна. Когда же она не слушала и дичилась, толку от советов становилось мало.

До какого-то момента ей нравилось одеваться. Но потом она вдруг начинала метаться и рвать все на себе. Проходило пять минут — и она как ни в чем не бывало играла с обрывками одежды, с любопытством и улыбкой разглядывая их. И окликавшей ее Ане улыбалась, и тянулась к ней, и прижималась ласково, словно не была только что такой непослушной.

Бывало, она выскакивала из ванны, с недетской силой отбрасывая своих нянек. Тихая кричала:

— Мотька, выпорю! Ты что же это вытворяешь? Наказание мне на старости лет! Брошу тебя — пущай на тебе опыты выделывают! Тогда узнаешь, где раки зимуют! Хватишь горюшка, да поздно будет!

Аня урезонивала Тихую:

— Зачем вы ее пугаете экспериментом? Так можно с детства привить неприязнь к науке.

Но Тихая гнула свое:

— Ох, смотри, Мотька, потянешься локоток укусить, да не достанешь!

Аня улыбалась:

— Она-то локоть, пожалуй, как раз достанет — ей только в цирке работать с такой гибкостью.

— Как ты ее распустишь — так только в цирке и работать ей! — бурчала Тихая и прикрикивала на Аню: — Не потакай Мотьке! Пущай знает слово «нельзя»! А то опять Нычихой вырастет!

Но с чем воистину замучились они — это с кормлением Матильды. Сама подготовка к еде девочке очень нравилась. Ее занимало, когда стол накрывали салфеткой и ставили на него посуду. Она зачарованно следила, как нарезали хлеб. На вопрос, чего она хочет, она на все, предлагавшееся ей, радостно указывала рукой. Но из всего, ею же выбранного, съедала так мало, что удивительно было, как она еще жива.

Тихая, рассердившись, даже шлепала ее. Матильда горько плакала и за утешением тянулась к Тихой же. Старуха сама чуть не плакала. А когда ее ненаглядная Мотька принялась ковырять и есть пластик, Тихая совсем пришла в отчаяние:

— Будешь есть то, что люди, — и сама человеком будешь. А ежели будешь что ни попадя есть — нелюдем станешь!