Газета День Литературы # 176 (2011 4) - Газета День Литературы

Холмс недоумевает: Сэр Оливер подчинился требованиям сюжета, в который уверовал, но почему я пошёл на поводу у чужого замысла?! Ватсон объясняет:

– Утверждают, Холмс, "Братья Карамазовы – великое произведение.

– Но не до такой же степени!"

До такой мистер Холмс, до такой!

Мы делаем свой вывод: автор крепко верит в онтологическую субстанциональность литературы, в её способность порой полагать и само Бытие, по крайней мере, – бытие её героев. Представление это и распространено достаточно, и торпедируется теперь с разных направлений всякими глупостями о том, что есть "нечто, стоящее за словами". Как будто не Слово в основе всего, не оно есть Бог.

Михаил Попов сумел добиться очень интересного результата в своих писаниях: полнейшей, как это ни странно прозвучит в литературном разговоре, независмости от языка.

Я не в силах продемонстрировать здесь отчётливую связь, но чувствую её интуитивно и просто делюсь своим впечатлением, ни в малейшей степени не надеясь его обосновать. В самом деле, о чём только Попов ни пишет. Тут и современные московские драмы, и фантастические миры будущего, и палестинская эпопея тамплиеров, и средневековая Франция, и фантасмагории Древнего Египта…

Язык, способ выражаться – один и тот же, а "эффект присутстствия" в каждом случае стопроцентный. Более того, в рамках одного и того же строго классического дискурса Попов способен воплотить, если надо, самую отчаянную заумь, чисто реалистическими средствами устроить крутейший "сюрр", породить виртуальность любой степени тяжести. Для выполнения какой угодно художественной задачи он не нуждается ни в стилизациях, ни в "метаязыках" – нужное ему он создаёт не языковыми средствами, а будто учреждает в своих произведениях неким декретом. Странно, как этого до сих пор не заметили. Особенно те, кто вот уже который год ломают копья в спорах о сущности "нового реализма".

Егор РАДОВ НЕБЕСНЫЙ ОПОРОС

Вот уж два года как нет с нами Егора Радова (1962-2009). А ведь им предшествовало ещё шесть лет молчания – с момента выхода романа "Суть" (2003). Восемь лет, как большинство из нас ничего не слышало о "русском Берроузе", за исключением скупого сообщения о скоропостижной смерти в номере индийской гостиницы – в городе Карголиме, штат Гоа.

Наверное, даже поклонники Радова заключили, что молчание писателя в последние годы жизни объяснялось полным творческим истощением, самокритичным нежеланием печатать слабые тексты. Я утешал себя: а хоть бы и так! Разве мы требуем от спортсмена, чтобы он в сорок лет прыгал так же высоко, как в двадцать? Имеет значение лишь максимальная взятая планка, личный рекорд. Вот бы и писатели объявляли о завершении своей литературной деятельности, как спортсмены заявляют об уходе из профессионального спорта…

Однако после Егора Радова остались неопубликованный роман "Уйди-уйди", помеченный 2007 годом, и начало следующего романа "Проект и ресурс". С некоторым волнением я брал их в руки. Вдруг сбудутся самые худшие опасения?

Первые страницы. И вдруг яркая вспышка.

"… хочется взорвать этот мир и уйти на тот… Нет, не на тот, на другой, другой!

А есть ли другой свет, иной мир, истинная свобода, альтернатива, не-бытие, но не небытие?!

– Миров бесконечное количество, как песчинок в нашей песочнице, что стоит напротив спального корпуса, – утверждал Ян Шестов.

– Но, может быть, они так же похожи друг на друга, как эти песчинки? – тут же отзывался на это Николай Семенихин".

Сомнений не осталось. Радов не истощился. Он умер на пике своей гениальности. Не изменив себе. А вот издателя для своего последнего романа, после ссоры с Ad Marginem, найти не смог. Настало другое время. Конъюнктурщики Виктор Пелевин и Владимир Сорокин вписались в поворот, Радов – не смог.

Александр Проханов как-то охарактеризовал Радова как писателя, втягивавшего в литературу явления, сущности, идеи и состояния, которые прежде оставались за её пределами. Сам Радов писал о себе в автобиографии: "И мне не нравится современная "текстуальная" литература, в которой не заключается ничего более высшего, чем "текст", никакой метафизики. Мир должен быть прорван и открыт, но язык – только дорожка, ведущая к чудесному, и глупо её фетишизировать. Недостойно и неинтересно прикрываться культурой, чтобы отгородиться от настоящих странных истин и тайн".

Последний роман Радова полон настоящих странных истин и тайн. Он автобиографичен, смешон и запредельно жуток. Главный мотив – поиск Яном Шестовым своей умершей возлюбленной Инны. Для этого ему придётся перейти из Черной Вселенной в Белую Вселенную, но прежде – совершить психоделическое путешествие на Юпитер.

Последние страницы романа невозможно читать без содрогания – они содержат предсказание писателем собственной смерти. Можно подумать, что на взлёте маятника, в мистическом озарении, готовясь покинуть этот мир, Егор Радов узрел свою жизнь целиком.

Конечно, всех интересует, откуда такое название – "Уйди-уйди". Так называются игрушки, упоминаемые в романе Лазаря Лагина "Старик Хоттабыч" (Хоттабыч обещает Вольке впредь их не бояться). Как объяснил мне сын писателя Алексей Радов, эти игрушки до сих пор выпускают. Они представляют собой "фигурки на резиновой веревочке, которые можно бить ладонью, зажав конец резинки, и они летают с нужной скоростью и силой".

Предлагаемые две главы из "Уйди-уйди" выбиваются из общего ряда. Составить по ним представление о романе невозможно, но они напоминают о лжепатриотической истерии середины нулевых годов…

Михаил БОЙКО

***

– Мне это совершенно не нравится!

Семенихин, выпалив эту фразу, закурил сигару, которая вкусно заблагоухала своим дымом, заполняя им почти всю комнату какого-то роскошного отеля, где они сидели.

– Я тебя вытащил, потому что у нас – учредительный съезд, а ты – мой заместитель. Извини, но я не могу без тебя на съезде! Но…

– Что – но? – вызывающе спросил Ян.

– Не передразнивай! Но… Я могу сказать, что ты, твоё поведение, вся твоя жизнь сейчас, когда мы ушли, – всё это мне совершенно не нравится!

Шестов положил ногу на ногу, почесал над глазом и издал некий недоуменный звук.

– Что же тебе так не нравится? Инна? Моя любовь к ней? Ты извини, конечно…

– Это – твоё личное дело! – почти прокричал Семенихин, злобно выпустив обильный дым изо рта. – Люби кого хочешь, но…

– Опять "но"?!

– Не передразнивай! Ты… в угоду этой любви… вообще забыл себя! Твой долг, твоя миссия здесь, в этом мире, это что – только одна любовь? Ты же… Ты же есть ты. Мы собирались покинуть несовершенную тюрьму ради этой реальности, где мы можем быть самими собой, где нас оценят по заслугам, – и что?! Я готов всё организовать, всё сделать для твоей раскрутки, реализации, ты же – творческая личность, но… где же твоё творчество?!

– В любви, – улыбаясь, сказал Ян.

– И всё? Ну, знаешь… Тогда как…

– Точнее, я понял: любовь выше творчества, выше искусства. Искусство – жалкое подобие любви. Зачем мне заниматься суррогатом, когда у меня есть подлинник, оригинал, настоящее?

– Но ты… – Семенихин шумно вздохнул, потом продолжил почти совсем тихо: – Ты уверен, что это никогда не закончится?

– Я не уверен во всём остальном, – горделиво заявил Ян. – Я не уверен вообще, что этот мир существует. Единственная реальность, это – Инна, я и наша любовь.

Семенихин опять вздохнул и потушил сигару в большой пепельнице, стоящей на столике перед ними.

– Ну что ты так… сокрушаешься? – Шестов дружелюбно посмотрел ему в глаза.

– Мне… обидно. Ты похоронил себя в этой любви, в Инне… не перебивай! Зарыл в землю свои таланты… и кайфуешь. Точнее, вы оба кайфуете, но это всё… бесплодно.

– Почему ты так думаешь? – спросил Шестов.

– Да я не в этом смысле… И вообще. Знаешь, кто ты теперь? Простой… обыватель!

– А ты – какой-то сумасшедший… политикан. Гроссе Руссише Швайн! Бред какой-то!

– Ну, вот и выяснили отношения! – натужно усмехнулся Семенихин. – Ты на съезд-то теперь пойдёшь?

– Можно и на съезд, – издевательским тоном промолвил Ян.

– Ага… Его величество разрешили… Ну, сейчас поедем.