Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже почти ночью я поскребся к тетке на веранду. В Камышинке она раз десять за вечер покликала б меня, а тут за все время ни разу не позвала, не поискала. Боялась, наверно, кричать. Да и некогда ей… Она тихонько отворила мне дверь, пощупала в полутьме мой набрякший нос и спросила:
— Ревел, что ль?
По сырому, осипшему шепоту я догадался, что она тоже недавно плакала, и не стал признаваться.
— Гречишного чибричка хочешь?
Холодный клеклый чибрик горчил и прилипал к деснам. Я ел его, стоя у дверей, и, как только чибрик кончился, тетка сказала:
— Горячие-то они смачнее. Со сковороды если…
— А гдей-то ты взяла? — спросил я.
— Да тут… одна знакомая баба дала, — с запинкой ответила тетка.
— Дунечка, наверно, — догадался я, а тетка отвернулась и всхлипнула. Я притянул ее к себе за фартук и сказал то, о чем давно хотел ей сказать: — Пойдем домой, слышишь? Я не хочу тут больше… А за сундуком потом когда-нибудь приедем. С Момичем…
Она вырвала из моих рук подол фартука.
— Ты ж большой! Подумай только: как же мы явимся? Ить нас засмеют там! Проходу не дадут… Пешком, скажут, прибегли! Стыдобушки не оберешься! Ох головушка моя горькая!..
— Момич не станет смеяться! — сказал я.
— Ох нет, Сань! Давай потерпим… До Покрова, погодим. А по осени соберемся и… В негоду нам будет справней. Люди тогда по домам сидят, а мы подгадаем под вечер… Протопим хату, каганец засветим, и все узнают, что мы дома. Зимовать, скажем, пришли. Какая ж тут оказия! Ну давай погодим! За ради Христа прошу!
Мы посчитали, сколько осталось до Покрова дня, и я побежал спать. На крыльце коммуны, в вершинах колонн, что-то металось и посвистывало, — летучие мыши, наверно, и я подумал, как это председатель Лесняк не боится там один, наверху? А если пролезть к нему и — «ррр!», взять Царев кожух, надеть шерстью наружу и — «ррр!»
В общежилке было темно, хоть выколи глаз. Зюзя сидел на своей койке и чего-то ждал. Я юркнул под одеяло, а он махнул на меня рукой — «тихо!» — и сказал в пахучую темноту:
— Это шкет тут зашел! Давай!..
В общежилке так было неживо тихо, что я испугался — чего надо давать? Зюзя опять сказал: «Ну, давай», и тогда Кулебяка негромко и жалобно запел:
В воскресенье мать старушка
К воротам тюрьмы пришла
И в платке родному сыну
Передачу принесла.
Д-передайте д-передачу,
А то люди говорят…
— Ивгень, а, Ивгень! — предостерегающе позвал бывший повар. Кулебяка замолк.
— Ну чего ты там ветреешь? — озлело спросил Зюзя.
— А то. Тюрем-то теперича нету? Нету! — сказал бывший повар.
— Ну?
— Вот и «ну». Теперича они называются домзаками!
— Человек про тюрьму спевал, а не про зак твой, кляп ты моржевый! — заглушенно, из-под подушки, видно, проговорил кто-то в конце общежилки.
— А мне какое дело, — смиренно сказал бывший повар, и тогда Кулебяка позвал его протяжно и ласково:
— Сем, а, Сем!
— А! — готовно и доверчиво отозвался тот.
— Хрен на! — сказал Кулебяка. — А завтра придешь, остальное возьмешь!
На женской половине захихикали, а бывший повар восхищенно и завистливо сказал:
— Ну и бродяга! Ну и сукин сын!
— Ивгень! А чего остальное аж завтра? Пускай бы разом все забирал! — крикнул Зюзя. Уже сквозь сон я слыхал, как одна коммунарка говорила другой:
— Не бугородица, а бо-го-родица. Бога потому что родила, а не бугор…
Мне приснился тогда Покров день.
Недели две сгодя к нам в коммуну приехал, чтоб жить, тот самый саломыковец, что встретился мне с возом сена, когда я относил на волю свою курицу. Он явился под вечер вместе с женой на подводе, загруженной сеном и узлами. И сам саломыковец и жена сидели на возу согласные, умытые и наряженные, будто к обедне собрались, и в гриве мерина я заметил две ленты — красную и голубую, — вплели, наверно, перед тем, как ехать. Сено мы сложили в пустующую конюшню и туда же определили мерина, а чтоб пройти ему в дверь, надо было убрать рейку, в которую бил по утрам председатель Лесняк. Мы ее не сняли, а только перевесили на другое место, но там она прилегала к стене и не звонила, как раньше. Председатель Лесняк обиделся и перенес ее на старое место. Ни саломыковец, ни кто-нибудь другой из коммунаров не знал, как быть, — мерина ж надо было водить на водопой, а как ему пролезть в дверь, если там рейка? Может, с водопоем и уладилось бы потом, — ведро б нашли, а пруд рядом, — но в конюшне скоро не осталось сена, что привез саломыковец. Первым свой матрац набил им заместо истершейся соломы бывший повар, — сходил ночью в конюшню и набил, потом набили Зюзя с Кулебякой и все остальные, и в нашей общежилке запахло хорошо-чисто, как пахло, бывало, после троицы на камышинском лугу…
Пробыл у нас саломыковец недолго. Как-то утром тетка послала меня насобирать для растопки плиты прошлогоднего бурьяна-падалицы. Я побежал к конюшне и там у дверей с висящей рейкой увидел председателя Лесняка, — звонить, наверно, собрался, а ему помешал саломыковец. Он нес мерину беремя лопухов, — в саду нарвал, и председатель Лесняк посторонился, но саломыковец кинул лопухи на землю и сказал:
— Ну, лето, ладно, перебьемся… А как же в зиму?
Председатель Лесняк держал руки в карманах френча и глядел куда-то в сторону коммунарского пруда.
— Распорядок будет прежний, — сказал он и повел левым плечом.
— Это пускай, — согласился саломыковец, — а вот как насчет работы и… житья тоже? Ничего ить нету ни по хозяйству, ни по еде… И нешто можно удержаться в таких хоромах не топя?
Председатель Лесняк что-то сказал отрывисто и сердито, и саломыковец рассерчал тоже.
— Да меня хлопец тут подбил, — сказал он. — Набрехал, а я и поверил. А теперь как ворочаться? И сено разволокли к чертям… А все тот поганец! «Хорошо, мол, казенное, вишь…»
Я спрятался за угол конюшни и не слыхал, что ответил председатель Лесняк. Мне подумалось, хорошо б пугнуть его ночью. Вывернуть Царев кожух и — «ррр!» И еще мне подумалось про Александра Семеновича Дудкина. Он, наверно, не захотел бы ночевать один на всем этаже, если б был тут председателем…
В тот же день, подождав темноты, саломыковец съехал. Жена его в повозку не села, пошла пешком. Саломыковка-то рядом…
Тогда несколько дней шел обкладной теплый дождь. В