Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект - Зубова Людмила Владимировна

Обращает на себя внимание необычное для М. Цветаевой употребление формы множественного числа в этом контексте. Окказиональные формы множественного числа абстрактных существительных у Цветаевой разоблачают низменный или обыденный смысл явления, прикрытого высокими словами. Здесь же конкретизация абстрактных понятий «ревность» и «верность» передает земные, но не низменные воплощения этих понятий в их многообразных проявлениях. Может быть, в этом контексте «ревности» противопоставлены обиходному понятию «ревность» именно многообразием конкретных достойных проявлений рвения, в то время как «ревность» в обиходном понимании предполагает только одну недостойную страсть.

Во втором контексте архаичное значение слова ревнивый 'усердный, ревностный', выступающее на фоне разговорно-просторечной лексики и фразеологии, стилистически не контрастирует, а гармонирует с этим фоном как значение, отражающее народное сознание. Контрастирует же это архаическое значение как исконное (т. е. для М. Цветаевой подлинное) с современным обиходным значением 'склонный к ревности, боящийся превосходства другого над собой', как со значением ложным. Тем самым из содержания понятия «ревность» устраняется его «низкий» смысл, в чем и сосредоточена главная мысль стихотворения «Волк». Вытеснение одного из значений слова подготовлено в этом стихотворении серией противопоставлений, частично основанных на перефразировании популярных поговорок и пословиц (Было дружбой, стало службой — ср. Не в службу, а в дружбу; Бог с тобою, брат мой волк — ср. Человек человеку брат и Человек человеку волк).

Заметим, что в контекстах, в которых говорится о ревности античных богов и библейского бога и в которых поэтому естественно было бы встретить архаическое значение слова, ревнивый, это слово имеет, по-видимому, только современное значение, связанное с понятием соперничества:

Смуглой оливой Скрой изголовье! Боги ревнивы К смертной любови. Каждый им шелест Внятен и шорох. Знай, не тебе лишь Юноша дорог. (…) Бойся не тины — Тверди небесной! Ненасытимо — Сердце Зевеса! (И., 175–176); — Ты и путь и цель, Ты и след и дом. Никаких земель Не открыть вдвоем. В горний лагерь лбов Ты и мост и взрыв. (Самовластен — бог И меж всех ревнив.) (И., 200).

Конечно, в этих контекстах речь идет о борьбе духовного и телесного начал в человеке, о могуществе духовного начала, лишающего человека земных благ. В том, что именно рвение, стремление к победе духовного начала над телесным Цветаева называет ревностью богов в современном смысле этого слова, проявляется материализация духовного и одухотворение материального как особенность цветаевского творчества (см.: Ревзина 1988).

Пример со словом лихой показал, что для совмещения двух значений в одном словоупотреблении благоприятна позиция поэтического переноса: она дает возможность контаминировать синтагмы, в которых реализуются разные значения слова или значения омонимов. Совмещение современного и архаического значений слова в этой позиции тоже выступает особенно отчетливо:

«Пушкин — тога, Пушкин — схима, Пушкин — мера, Пушкин — грань…» Пушкин, Пушкин, Пушкин — имя Благородное — как брань Площадную — попуган. — Пушкин? Очень испугали! (И., 283).

Если в современном русском языке слова брань 'битва' и брань 'ругань' утратили семантическую связь (MAC дает эти слова как омонимы), то в «Стихах к Пушкину» эта связь явно восстанавливается. М. Цветаева осуждает использование имени Пушкина как охранительного символа традиционности в поэзии, указывая на бунтарский характер его творчества. Слово брань в стихотворении стоит на сильном строфическом переносе. Синтаксический строй этих строк предполагает членение, при котором выделяются две структурно параллельные и противоположные по смыслу синтагмы: имя благородное (винительный падеж) и брань площадную. Однако положение слов имя и брань перед паузами стиховых переносов, вызывая обычное в таких случаях противоречие между синтаксисом, и ритмом, приводит к перегруппировке членов синтагм. В результате слово брань становится членом сравнительного оборота благородное — как брань, поскольку внутристрочное притяжение слов, вызванное ритмом, сильнее, чем междустрочное («в принципе каждый стих — это группа слов, произносящаяся одним дыханием, тесно связанная по смыслу, т. е. некая обособленная единица, синтагма» — Холшевников 1985, 35).

Тире внутри сравнительного оборота не мешает восприятию этого оборота именно как сравнительного, поскольку в поэтической системе М. Цветаевой тире многофункционально и может стоять между любыми выделяемыми по смыслу и интонации членами предложения (Валгина 1978; Ревзина 1979). Тем не менее синтаксическая связь между членами синтагмы-фразеологизма брань площадную не устраняется. Таким образом, слово брань в позиции переноса выступает одновременно в двух значениях, которые в словарях представлены как омонимы: «БРАНЬ[1]. Оскорбительные ругательные слова, ругань. // Осуждение, порицание, упреки; БРАНЬ[2]. Трад. — поэт. и высок. Война, битва, бой» (MAC). В контексте стихотворения М. Цветаевой определения слов имя и брань — благородное и площадную предельно обнажают высокий и низкий смыслы слова, объединенные в одном словоупотреблении. Как и в предыдущих примерах, архаическое значение слова представлено как обозначающее истинный смысл явления в противоположность профанационному смыслу, соответствующему современному значению.[1]

Однако словоупотребление М. Цветаевой показывает, что современное значение слова, сосуществующее с архаичным, может не только принизить, но и возвысить смысл слова, значение которого менялось в языке. В произведениях М. Цветаевой неоднократно встречаются фразеологические неологизмы со словом час:

Юный месяц идет к полуночи: Час монахов — и зорких птиц, Заговорщиков час — и юношей, Час любовников и убийц (И., 70);

Есть час Души, как час Луны, Совы — час, мглы — час, тьмы — Час… Час Души, как час струны Давидовой сквозь сны

Сауловы… (И., 248);

— Так, связываясь с новым горем, Смеюсь, как юнга на канате Смеется в час великой бури, Наедине с господним гневом (И., 156);

Час ученичества! Но зрим и ведом Другой нам свет, — еще заря зажглась. Благословен ему грядущий следом Ты — одиночества верховный час! (И., 170).

Слово час в древних славянских языках, в том числе и в русском, имело обобщенное значение 'время', сохранившееся в некоторых славянских языках и до сих пор. В русском языке это значение конкретизировалось и сузилось до номинации отрезка времени в 60 минут.

Во всех приведенных контекстах сочетания со словом час представляют собой торжественно-патетические обороты речи в соответствующем лексическом окружении при общей высокой тональности произведений. Возможно, что эти обороты перефразируют церковнославянские фразеологические сочетания, называющие церковные службы в честь определенных этапов жизни, смерти и воскресения Иисуса Христа (например, час поруганий и предания распятию, час сошествия святого духа на апостолов и т. п. — Толль). В современной фразеологии сохраняется модель подобных сочетаний, восходящая, видимо, к церковнославянскому: час расплаты. Несмотря на то, что в цветаевских сочетаниях, образованных по этой модели, слово «час» имеет архаическое обобщенное значение 'время'; в поэтической системе М. Цветаевой не менее важно н современное значение этого слова, указывающее на конкретный и сравнительно короткий отрезок времени: вечность оказывается сконцентрированной в кратковременности интенсивного переживания. Высокий смысл слова час в архаическом значении становится, таким образом, равноценным высокому смыслу этого же слова в современном значении, поскольку вечность, по представлению М. Цветаевой, равноценна моменту («часу») интенсивной жизни.