Юность Куинджи - Виктор Шутов

— Аши–хары[27] тетя Дуня.

Женщина с трудом поклонилась, коснувшись рукой земли, медленно выпрямилась и произнесла глухим гортанным голосом:

— Чох, чох селимнары вар, буюрнус элиге![28]

Взяла у стоявшей сбоку ее женщины медный поднос с яблоками и пряниками и начала одаривать ими всех, кто оказался во дворе. Получил яблоко и пряник — знак приглашения на свадьбу — и Архип.

— Ты хорошо играешь, — сказала повариха. — Я и не знала, что у Спиридона такой способный брат.

— Он и рисует красиво, — проговорила Настя.

— Вот как! — удивилась тетя Дуня. Потом вдруг сморщила рот, словно приготовилась заплакать, и жалостно произнесла: — Ох, рано оставил тебя бог без отца и матери…

На другой день Архип с ребятами прямо со школы отправился на Кальчик. Кто‑то сказал, что в карьере возле речки есть красная и белая глина. «Может, краски сделаю из нее», — подумал он и пригласил с собою Каракаша и Кирьяна.

Домой возвратился под вечер. Спиридон со скрипкой под мышкой встретил его на улице словами упрека:

— Ты забыл, что тебя ждут Кучуки? Пошли. Поедим на свадьбе.

Старший брат привел парнишку к жениху. Здесь уже садились за стол, уставленный яствами и хмельным. Издавал ароматный запах пилав — вареный рис с кусками баранины. Блестели соленые помидоры и огурцы. В глечиках[29], накрытых чистыми салфетками, — свежий арьян[30]. Для любителей подслащать или горчить водку отдельно лежали сахар и перец.

Жених, увидев Архипа, сказал бородатому и пучеглазому мужчине в синем жилете:

— Кошеви[31], он будет играть на скрипке.

— Лады, — отозвался тот и подошел к Куинджи. — Идем, я познакомлю тебя с дедом Маркелом. Он играет на даре[32].

В маленькой комнатушке за столом сидел белый как лунь старик в желтой домотканной сорочке, подпоясанной узким кожаным ремешком. Перед ним стояла миска с пилавом и пустая кружка.

— Дедушка Маркел, привел тебе напарника, — сказал кошеви, — Скрипач. Потолкуйте тут, и накорми парня.

Маркел поднял карие, чуть хмельные глаза на Архипа.

— Я уже опрокинул чашечку бузы[33] за молодых, — прошепелявил он. — Хороша! Может, разом? Давай садись.

Куинджи был голоден и не заставил себя упрашивать. Положил в чистую миску пилава, в чашку налил арьяну. Поев, он поблагодарил старика, взял скрипку и настроил ее. Взглянул исподлобья на Маркела и тихонько–тихонько, словно боясь заглушить удары собственного сердца, повел мелодию девичьей свадебной песни. Старик, подперев рукой чуть наклоненную голову, внимательно прислушивался к скрипке. Затем повернулся к окну, взял даре и так же тихо, в такт песни, стал бить по натянутой коже средним пальцем. Архипу показалось, что у него легче полилась мелодия, и он заиграл громче. Сильнее зазвенели и бубенцы даре. Маркел незаметно ускорил темп. Пальцы скрипача весело запрыгали по струнам, и вдруг, он даже не заметил как, из‑под смычка выпорхнула, зазвенела, засверкала мелодия украинского гопака.

Маркел вскочил со скамьи, стал напротив Архипа и, притопывая, неистово начал вторить певучей скрипке на звонкой даре. То подбрасывал ее, то вертел на большом пальце, то бил ею по груди, по плечам и голове.

Они не увидели, как в комнату вбежал подвыпивший кошеви, лишь услыхали его громкий голос:

— Вай, вай! Им весело, а идит–аласы[34] скучают. Вай, вай! А ну повеселите нас, братцы!

Только к утру шафера и приятели жениха угомонились. Уставший Архип вместе с Маркелом уснули в маленькой комнатке, где их познакомили.

Разбудил музыкантов кошеви. Был он свежий, выбритый, будто совсем не бражничал в прошедшую ночь. Облачился в новенький черный костюм. Из бокового нижнего кармана жилета свисала золотая цепочка часов.

— Дедушка Маркел! Архип! — позвал он, — Пора кума приглашать!

Идти пришлось недалеко. Крестный отец — кум — жил в конце улицы. Несколько шаферов под музыку скрипки и даре привели его в дом жениха. На пороге, скрипя начищенными сапогами, с бутылкой и чашкой в руках появился распорядитель свадьбы. Он налил чашку водки, церемонно поднес крестному и выкрикнул:

— Бре хуч алыма, дел–ханылар![35]

— Дос! Дос![36] — раздалось в ответ.

Удовлетворенный приемом, кум, широкоплечий мужик, подбил сивые усы, перекрестился и пошел в большую светлицу, уже прибранную после вечерней попойки. За столом, на котором горели две восковые свечи, сидел жених. Крестный расцеловал его и сел рядом. Кошеви махнул рукой, и два парня — один с широким вышитым рушником, другой с бритвенным прибором — подошли к куму.

Дед Маркел толкнул Архипа в бок и шепнул:

— Калата[37].

И снова грустная мелодия наполнила хату. Первым подхватил песню кошеви, он ясно выговаривал слова:

Калатын бир гюлюсы —Аз быхчинын бюльбюлюсы[38]:

Его поддержали парни, сначала неуверенно, робко, но, увлеченные игрой музыкантов, стали петь в полный голос:

А севдыгим, сен киминсын?Яныган–гюль, дылин бюльбюль,Гель, аглетме; мены, сены, севдыгим.Калатынын полю чохтур.Сенден гаир кимсем йохтур[39].

Под песню куму, которому предстояло держать венец во время венчания молодых в церкви, сбрили усы, бороду и жидкие волосы на голове.

Пока длилась церемония бритья, кошеви сложил в хурма бохча[40] свадебный костюм Ивана, затянул узлом и отправил с ним двух шаферов к священнику. Тот благословил одежду, и дружки возвратились назад. Прямо с порога, держа узел в руках, начали танцевать, не дожидаясь, пока заиграют музыканты. С ними закружились все присутствующие в хате. Маркел ударил в бубен. Запели струны под смычком Архипа.

Наконец узел положили у ног кошеви. Тот показал на Ивана. Взволнованный жених никак не мог быстро одеться. Вокруг него стояли шафера, родственники, знакомые и пели тягучую песню, словно заклинали кого‑то принести парню удачу в жизни. В тесно набитой людьми хате колыхались желто–оранжевые язычки горевших свечей, перед которыми неподвижно сидел бритоголовый кошеви, рядом с ним исступленно играли потные музыканты, а под низким потолком трепетала долгая обрядовая песня. Она не оборвалась, а тоскливо затихла, словно ее вобрали в свои сердца исполнители.

В наступившей тишине кошеви подошел к лежащему на полу хурама, поднял его и обвязал вокруг пояса. Погасил свечи и засунул их за хураму.

Минутная тишина взорвалась радостным возгласом:

— Дос! Дос!..

Только поздно вечером Архип сумел уйти со свадебного пиршества. У него ныли ноги, болели пальцы, гудело в голове. Не раздеваясь, упал на деревянную софу, покрытую рядном, и закрыл глаза. Вдруг промелькнуло разгоряченное лицо Настеньки. «А кто на моей свадьбе будет дружками и кошеви…», — подумал он. В ушах стояли пьяные выкрики, тосты, пожелания молодым и бесконечная музыка: при поездке жениха к невесте, после венчания, во время одаривания новой супружеской пары, в часы пира… Тяжелые веки больно давили на глаза, он зарылся лицом в подушку, сонмище звуков стало стихать, лишь одна мелодия — светлая и красочная, как августовский степной закат, — нет! — как лунная ночь над морем, все еще тревожила сердце. Она не была похожа ни на одну из обрядовых песен. Ее играл отец для маленького Архипа. Вот и сейчас он подходит к нему со своей скрипкой и улыбается. А рядом стоит совсем молодая и красивая мама. Но это был уже сон…

ГЛАВА ПЯТАЯ

К весне занятия в приходской школе стали тяготить Архипа. Ни в словесности, ни в арифметике он вперед не продвинулся — преподавали почти то же, что узнал до этого у грека–учителя. Уроков по рисованию не было, и это угнетало мальчишку. Только рассказы Косогубова о родном крае, о литературе западали в его душу. Он пристрастился к чтению. В библиотеке училища оказалось полное собрание сочинений Гоголя. Поразило Архипа красочное описание украинской степи в повести «Тарас Бульба». Мысленно сравнивал приазовские просторы с описанными в книге и находил в них много общего.

«Словами рассказывает сочинитель, а видишь все, как живое, — думал Куинджи. —А как все можно изобразить красками! Цвета, тени густые и тени слабые. Малиновый восход и оранжевый закат. Грозовые тучи и золотистые облака в солнечный день». И он грустно вздыхал, вспоминая, что у него нет красок. Склонялся над тетрадкой и грифелем, рисовал степь, заросшую буйными травами, и скачущих на ней казаков.

В январе, в крещенские морозы, Архип с друзьями ходил на Кальчик, провалился в полынью и сильно простудился. Больше месяца провалялся в постели. Спиридон подсаживался к нему и участливо спрашивал:

— Больно, да?

— Не очень.

Брат подолгу молчал. Потом чесал затылок и глухо говорил:

— Как теперь будешь? Много уроков пропустил. Не догонишь дружков.

Архип ничего не отвечал. Не мог же он заявить о нежелании ходить в училище. Боялся, что брат выругает его, а то и поколотит. И Спиридон до конца не открывался перед ним. Чабаненко предупредил, чтобы денежной помощи больше не ждал: