Дары Кандары - Ника Батхен

вознаграждение в пятьдесят миттелькрейцеров. Это были уголь и хлеб. И позор.

На закате художника проводили в казенный дом. Предоставили форменную бумагу с печатью,

карандаши и краски. Начальник тюрьмы, свирепо водя усами, потребовал, чтобы портрет был точным и

«никаких там художеств». Бюрхард долго, брезгливо возился с казенной палитрой, ладил хромоногий

мольберт, попросил еще свеч – дали. Привели заключенного. Бюрхард узнал его, но пожалеть не успел –

пришла боль. В этот раз на рисунке была могила. Яма в земле, засыпанная телами в рваных холщовых

мешках. …Начальник тюрьмы орал и тряс брюхом. Стражники посерели. А Ловкий Пруха кинул взгляд на

рисунок и рассмеялся, будто и не ему сулил верную смерть художник. Бюрхарда выставили в тычки, не

заплатили ни крейцера.

Случай разошелся по городу. На семейство стали коситься. Сестре отказали в немудрящих швейных

заказах. В доме запахло голодом. Ко дню перелома года сестра заложила кольцо с рубином – еще

материнское, старое. Денег едва хватило на праздничный ужин. Бюрхард пил теплый пунш, ел сосиски и

плохо думал о будущем, когда в дверь постучали. Дюжие парни втащили в дом два мешка вкусно пахнущей

снеди, перекидали в чулан уголь. Старший (бандит бандитом на вид) сунул оторопелому портретисту

мешочек с монетами и ухмыльнулся:

– Привет от Прухи. Смылся он, как ты ему набалакал, мазилка. В мешке дохляцком с кладбища

вывезли. Спасибо велел сказать…

Бюрхарда долго допрашивали, но доказать ничего не смогли. Слухи клубились по городу.

Поговаривали, художник спознался с дьяволом – то-то его адским пламенем припечатало. Зато в доме стало

сытно, тепло и славно. Через приятеля Бюрхард заказал в столице все необходимое. А пока суд да дело –

угольной палочкой на обороте обоев нарисовал сестру. В этот раз боль была меньше. Бюрхард пробовал

сопротивляться, но рука, казалось, сама выводила ломкие линии. На портрете за юбку сестры держалась

круглолицая девочка. С сестрой случилась истерика. Прорыдавшись, она поведала брату, что согрешила с

аптекарем аккурат семь годков назад. Родила в приюте, тайком. Дитя отдали в деревню, отец раньше платил

кормилице, но обеднел и помогать перестал. Нынче пришло письмо – заберут ли ребенка в город или

отдавать девчонку в приймачки... Заберут, уверенно сказал Бюрхард. Сестра расплакалась снова – от

благодарности.

Через несколько дней в мастерскую явился чинный пожилой доктор. Он был суеверен и любопытен,

как все врачи. Он осмотрел шрамы и рубцы на голове Бюрхарда, зеркальцем проверил зрачки, долго стучал

молоточком по локтям и качал головой. Потом заказал портрет – доктору самому предстояло ложиться на

операцию. Под строгим взглядом врача Бюрхард работал медленно и неловко. А рисунок не разглядел –

доктор выхватил лист с мольберта и сложил в папку. Оставил деньги и вышел грузными, медленными

шагами.

Бюрхард рассказал сестре о визите. Они долго советовались – риск выходил большой. Вскоре должны

были привезти малышку Берту… Сестра заложила домик и сад, Бюрхард намалевал вывеску. Помещение

сняли в Квартале Чепчиков – издавна там селились шарлатаны, астрологи и гадалки. «Предсказания

будущего через портрет. Всего сто миттелькрейцеров! За ошибку предвидения возвращаются деньги».

Горожане долго раскачивались, но быстро вошли во вкус.

Мастер Швальб стал фигурой модной. Его приглашали на те вечеринки, куда не пускают жен, жали

руку и пили на брудершафт. Семья Бюрхарда переехала в новый, просторный дом. Головные боли исчезли –

художник делал до десяти портретов за день и не страдал. Пару раз случалось, что заказы не выходили, но

все нарисованное сбывалось. Самое время осесть, остепениться, жениться на обеспеченной девушке из

хорошей семьи, говорила сестра. Бюрхард поддакивал или молчал. Он вообще разговаривал мало. Бледность

лица и обвислые щеки вызывали тревогу. Скорее всего, виновата была усталость, но и счастливым господин

предсказатель себя не чувствовал. Дело точило его, тревожило, как песчинка под веком. Будто не он рисовал

портреты, а уверенная рука водила мастером Швальбом, словно заточенным угольком.

…Портрет Магды Гутманн заказал ее муж, преуспевающий булочник. Когда женщина вошла в

мастерскую, стала ясна причина. Мягкие губы, смуглые пятна на белой коже, затаенное счастье в глазах. И

спелый, словно арбуз, чудесный круглый живот. Магда застенчиво объяснила художнику:

– Муж хочет знать, кто родится. Вдруг мальчик. Первенец.

Расторопный слуга подставил клиентке кресло и раздвинул шторы, чтобы свет озарял модель.

Бюрхард встал за мольберт и прищурил глаза. Он давно освоился наблюдать, как сама по себе заполняет

бумагу рука. И пока ломкий уголь размечал лист, Бюрхард медленно думал. Об ужине – наваристом супе с

мозговой косточкой в желтом бульоне. О белокурой красотке Труди... или Тильди? Сестра зазвала на

смотрины очередную невесту. О картине «Дары волхвов» – три царя, три лица, три оттенка одного

чувства… вряд ли ляжет на холст... нет времени.

Бюрхард глянул на лист. Стол с привязанной женщиной. Вскрытое чрево, как большой некрасивый

рот. Угрюмый доктор держит обвислое тельце ребенка. Смерть.

Магда Гутманн заметила пристальный взгляд и улыбнулась:

– Может лучше распустить волосы? И прошу, не рисуйте веснушки.

Уголь в пальцах дрожал от нетерпения. Бюрхард знал – картина еще не закончена. Нужен таз, куча

тряпок в углу, тень на двери… Врешь, скотина, я здесь художник!!!

Боль ввинтилась в виски. Бюрхард быстро загрунтовал лист углем и добыл белый столбик пастели.

Размашистыми штрихами на черном фоне портретист рисовал мадонну с лицом Магды Гутманн и младенца

у пышной груди. Было тяжко. Немели руки, мутилось зрение, мышцы сводило судорогами. Никогда еще за

свою небольшую жизнь не доводилось Бюрхарду так принуждать тело. Через боль и бессилие он тащил себя

вопреки чьей-то глупой капризной воле. И неверное будущее подчинилось руке мастера Швальба. Все в

каноне – полукруглая арка окна, облачный нимб, церковь на горизонте, два скрещенных стебелька камыша

у дитя. Последний штрих – родинка как у Магды, в ямке между грудей. Портрет удался. Можно было с

чистой совестью падать в обморок, что Бюрхард и сделал тут же.

…Его взял на лечение в клинику сам профессор фан Бирке. Это вам не бесплатный госпиталь –

чистые простыни, молоко и овсянка на завтрак, услужливые сиделки в накрахмаленных фартуках. Бюрхард

нежился, кушал вдосталь, принимал ванны, много спал. Он поправился, щеки порозовели, пропала дрожь в

пальцах. Первый месяц художник не хотел даже слышать о рисовании, после затосковал. Асиссент Крюмп

подсунул в прикроватную тумбочку пачку бумаги и Бюрхард стал вспоминать. Сперва он набрасывал

пейзажи – цветущие вишни, вид на реку, кирпичную стену клиники. Затем рисовал щенят, птиц и

больничную лошадь Фрици. А анфас санитара Шайзе получился случайно. Портрет вышел как портрет,

неплохой, но ничего выдающегося. Санитар на нем был похож на веснушчатую гориллу. Профессор собрал

консилиум, велел Швальбу сделать еще рисунок на пробу. А через пару дней выписал с богом. Фан Бирке

собирал научные казусы и художник с банальным истощением нервов был ему неинтересен.

После выписки Бюрхард думал уйти на покой и переехать в деревню. Но для Берты уже пора было

искать школу. С полгода мастер Швальб держался в тени, снял мастерскую в Ткацком Квартале, а к началу

сезона стал принимать заказы. Брался он в основном за семейные панорамы, охотно писал детей. Портрет

Магды Гутманн с малышом Йошке, выставленный в витрине кондитерской, работал бесплатной рекламой.

Не одну клиентку подманило к мастеру Швальбу отцовское тщеславие булочника. Дела шли удачно.

Никакая непристойная суета не нарушала более распорядок жизни художника. Картину «Дары Волхвов»

приобрел магистрат. Племянница Берта росла и радовала семью. Сестра старела. Он все настойчивее

просила братца жениться и привести в дом хозяйку. Швальб готов был с ней согласиться – пора. Он

засматривался на девушек и даже приметил одну-другую. Утром Бюрхард делал заказы, днем работал в

мастерской, вечера проводил непременно с семьей – ужин, чтение, игра в шашки. Он совершенно счастлив.

Сказка про звездолетик

Один фантазер всю жизнь мечтал полететь на Луну. В детстве он старательно кушал кашу, делал