На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

часов выкроить? Ладно, не десять, одиннадцать-двенадцать, накинем для верности. Нужно же и выпить еще с устатку, с чистым сердцем, где-нибудь в замусоренном московском скверике, под котелку-другую свежекупленной колбасы. В общем, день отдай – не греши.

Зато холодильник твой – полнехонек, под завязку (если он есть, конечно, холодильник-то, у большинства в нашем квартале не было тогда холодильников, держали в подполе привезенные из Москвы продукты и за три-четыре дня, если не зима, съедали артельно, по словам моей бабушки: всем скопом семейным наваливались, чтоб не пропало чего-нито, не стухло).

Но как поедешь туда, в московские продуктовые магазины, как? Это ж сначала посчитать все надо. И при дотошном подсчете выходит, что десять часов изнуряющей давки в электричке, топтания в магазине с гудящими витринами и стойким букетом настоявшихся рыбьих да курьих запахов… Эти десять часов – пустячок, это так себе, мелочь, ничего не стоящая. Мы привыкши. Гораздо увесистей другие цифры, вот они-то имеют значение первостатейное.

Туда-сюда до Казанского – это и есть та самая трешница: единая и неразменная, заветная, что лежит на черный день. Трешница вечнозеленая, расейская, с могучими кремлевскими соборами на рисуночке; трешница – заступница в болезнях и в печалях, в невзгодах и напастях житейских. Она, вездесущая трешница эта, единым для всех аршином мерит семейный достаток, дает уверенность в завтрашнем дне. Есть трешница – значит, есть простор для мечтаний, задел для накоплений. А нет ее, всеблагой трешницы, – и ты, случись чего, беспомощен перед лицом беды. Ничего, правда, обычно не случается, но все-таки – неприятно, неуютно как-то без трешницы, уж так неуютно, словно висишь голой задницей над темной, холодной пропастью, а снизу еще и ветерок поддувает – это когда нет ее в кошельке, трешницы насущной, непобедимой.

И вот ее-то, эту трешницу-надёжу, вдруг взять и прокатать в заплеванной электричке? Вы с ума сошли. Нет, вы не просто с ума сошли, вы… вы… Безбожный человек. А если вдвоем за продуктами в Москву ехать, то сверни трубочкой и сунь коту под хвост уже не одну, а две благословенных трешницы! Товарищи, это безумие. Побойтесь Бога!

А ехать надо вдвоем, потому что всякий раз, именно тогда, когда подходит ваш черед брать мясо, в хвосте очереди начинаются волнения нешуточные, чуют пролетарии да совслужащие, что, похоже, зря стояли, кричат, напирая:

– По килу в руки, и больше не давать! Мы тоже люди!

И продавщица возглашает хорошо поставленным голосом:

– По одному кило в одни руки!

Подобно тому, как лотошный кричальщик объявляет зычно: «По одной!»

Они ведь тоже не бездонные, закрома да подвалы московских магазинов-то…

И что, ты в Москву пёрся ради килограммового ошметка жилистого мяса пополам с ребрами и позвонками? Так, что ли? Начётисто получается! Но даже если и успеешь до выкрика-приговора: «По одному в руки!» – отовариться тремя-четырьмя кило двухрублевой говядины с переломанными костями, так ведь надо еще и колбасы, и рыбы, и курочки… Нет, одному не осилить столько очередей за день. Вдвоем надо, а то и втроем-вчетвером. Значит, готовься две трешницы прокатать, три, четыре. С ветерком прокатать, с тем самым ветерком, что свищет в разбитом окне прокуренного тамбура.

Оно конечно, вроде и можно разок-другой за всю жизнь-то съездить. Если какое-нито узорочье случится (то бишь невиданный, чрезвычайный повод). А еще, говорят, можно рискнуть проехаться без билета – во всяком случае, туда, пока налегке, пока своя ноша еще не тянет и не лишает маневренности, и по вагонам от контролеров пробежишься в случае чего в охотку.

Можно, можно и так. Но все это как-то не вдохновляет, не сманивает в путь-дорогу дальнюю. Лучше уж дома, да с милой желудку ливерной колбасой, нескончаемой, всесоюзной. Еще минтай порой бывает на витринах егорьевских.

Тетя Марина с дядей Мишей всем на зависть наладились ездить в Москву на такси. Задорно потом рассказывали у «бассейны» или на посиделках в своем дворе, как подыскивали на автостанции Егорьевска изнывающего таксиста – непременно с московскими номерами, это важно! Этот, видать, привез кого-то богатого, из начальства, – знамо дело, взял за два конца уже, не сильно в случае чего накостыляет. Таксист с радостью, что не придется возвращаться порожняком в Первопрестольную, сажал приличных с виду супругов на заднее сиденье, весело гнал по трассе…

А перед деревней Донино, что уж совсем близко от Кольцевой дороги, просились Князевы «до кустиков», по нужде. Там как раз лесок был. Все чин чинарем: оставляли на заднем сиденье портфель, туго набитый. И шли в кустики. А за перелеском платформа железнодорожная была, там-то и заскакивали в электричку довольные Князевы.

Таксист подождет-подождет, смекать начинает, что обдурили его. А ну-ка, что там, в портфеле-то? Глядь – а там всякое тряпье натолкано! «Портфель-то бросовый, мы на свалку его выкинуть хотели», – всем лицом своим широким улыбается дядя Миша.

Обратно, уже с продуктами, тетя Марина и дядя Миша ехали тоже по-хитрому. Честно брали в кассе автостанции билеты на автобус – до того же, не раз и не два испытанного Донино. А потом сидели себе тихо и до самого Егорьевска доезжали. Ну, в крайнем случае, можно целковый за двоих шоферу дать, вот и всех делов.

Соседи слушали заливистый смех тети Марины, смотрели в ее светящееся, довольное лицо и тихо вздыхали: вот ведь счастье какое людям, умеют они жить, не то что мы, дундуки!

Правда, всегда находился какой-нито, кто принимался упрекать тетю Марину и дядю Мишу: мол, что ж вы наперед не сказали, что за мясом в Москву едете, я бы вам денег дал, мне бы прихватили килишко.

Потому и не сказали, дундук!

И тут-то как раз и спрятана одна из причин, по которой не каждый решался в Первопрестольную за харчем поехать.

Нет, вот вы только представьте себе, да? Собрался человек с Курлы-Мурлы в Москву за продуктами. Ну хорошо. Молодец. Все – за, никто пальцем у виска не крутит. Это не порося завести, в этом вызова обчеству нету никакого, чтобы в московских очередях ноги простаивать. Но обязательно соседушки подсудобят: мол, ты в Москву собрался, за продуктами? Прихвати мне килишко «Докторской», ну не обязательно «Докторской», любой колбаски, тебе же все равно стоять, а вот тебе и денежка. Одному привезешь – в следующий раз уже пятеро свои трешницы мятые всучивают. Попробуй откажи! «Как так, да чем я хуже-то, да почему ты ей привез, а мне не хочешь?»

Даже когда мы с бабушкой – «Старый да малый, что с нас взять?» – собирались ехать «к своим» в Москву, и то просили нас Князевы или Беденко прихватить для них колбаски. А когда из них кто-нибудь ехал, бабушка никогда ни о чем не просила.

Помимо бабушки, еще тетя Рая никогда ничего не просила, ни у кого не одалживалась, оно и понятно – припомнят всенепременно, истребуют назад сторицей, хоть самогонкой, хоть шапкой мотриевой, а уж когда уродится на огороде у тети Раи картошка или придет пора забивать порося – так это вообще само собой, это как Бог свят: отдай, Рая, людям свои труды, по-соседски отдай, по-хорошему.

В общем, не самая лучшая идея – за продуктами в Москву ездить. Моментом на шею сядут и не слезут, себе дороже выйдет каждая поездочка за мясцом. Это надо такими быть, как Князевы, эти всегда отшутятся, отбрехаются, отбрыкаются и внакладе не будут. Это уродиться надо такими вот, как тетя Марина.

И, махнув рукой на вековые чаянья «жить по-людски», на Курлы-Мурлы ели то, что дают в егорьевских магазинах, – не графья, в самом-то деле. Дают же ведь что-то, правда? Дают вам, дают, а вы не цените… Нехорошо это, ценить надо.

И если уж на то пошло, как раз это и не по-людски – есть (жить?) лучше других.

И, собственно говоря, что вообще такое – жить по-людски? Это ведь значит – как все люди жить, как соседи, к примеру. Начальство не в счет, это другие люди, вернее, это не люди даже, а – начальство. А люди – это те, кто не начальство, кто обычные. Вот и живи по-людски, стой честно, как все, в егорьевской очереди за трескою деревянной и колбасою сыро-картонной.

Тогда ты – человек, ты – как все люди.

14

И треска в семидесятом, деревянная на вкус, с выкачанным из нее рыбьим жиром, была, как говорила бабушка, «на драку-собаку». (Зато рыбьего жира, что правда, то правда, в аптеках было – залейся, и мы с Катей