На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

проще было со службы своей караульной соль прихватить лошадиную или опилки, которыми стойла посыпали. И бабушка перестала наведываться в хозчасть и просить навоз, обходилась тем, что время от времени само возникало на дороге перед окнами. Чуть завидит, как лошадь на ходу серит, так хвать в подклети особое ведро да совок и – бегом-бегом, а то грузовик раздавит бурые яблочки, размажет их по асфальту, железным совком потом не отскребешь.

Точно так же при мне бабушка тщетно просила отдать ей хоть парочку деревянных ящиков из беленьких шершавых неструганых дощечек, которые сжигали на задворках самого близкого к нам продуктового магазина. Не дали. «Нам велено сжечь, бабка, начальство приказало, – сурово отвечали магазинные грузчики на ее нытье. – Вам только бы дай, всё дай, куркули!»

– Сами вы куркули, нехалюзы, – отвечала бабушка. – Ишь, какой! Сам не ам и другим не дам! Ешь собака, да не пес! Тьфу!

Очень обиделась тогда бабушка, что записали ее в куркули. «Жалилась» потом у «бассейны» тете Даше и тете Марине. Мол, это она-то – куркулиха? Райка – да, уж куркулиха так куркулиха, без подмеса. И вот опять, в который уж раз, возникал удивленный вопрос на сходке жильцов у «бассейны»: как так вышло, что на Курлы-Мурлы нашей, в старинном и чтущем вековые традиции двадцать восьмом квартале – а нумерация присвоена была еще при Екатерине Второй, – взялась эта Райка-куркулиха? Откуда она, из каких краев? А?

Соседки ставили наполненные ведра на землю, начинали вспоминать оживленно, всегда с разногласиями и спорами. Ну, что «Райка нездешняя», из-под Караганды, про то спору никакого быть не могло, про то все знали. Еще девкой приехала на «Вождь пролетариата», устроилась швеей-мотористкой. А уж после войны поселилась у нас по соседству, благо поубивали мужиков из этого высоченного двухэтажного дома на фронте, а старики померли сами. Отдали ей в исполкоме – какой-то хахаль помог, не иначе! – верхнюю большую комнату с кухней, холодными сенями да с уборной, а внизу лютовало, скандалило по причине тесноты (и главным образом неудобств ночного общения) разновозрастное семейство Лаптевых.

И неплохо было бы тогда тете Рае замуж выйти, чтобы жилплощадь за собой закрепить, ибо Лаптевы обитали в полуподвале с земляными полами, и при этом были у них дети малые.

Как при мне рассказывала бабушке сама тетя Рая, шла она в базарный день с базара, картошку несла. Притомилась. Откуда ни возьмись – лошадь рядом с ней шаг свой сбавила, и веселый от выпитого вина возница предложил прокатить на телеге до дому. Клади, мол, свою картошку, пусть лошадь ее «тощит», а ты же не лошадь, чтоб надрываться да пузы́риться… Такая вот шуточка «для ради знакомства».

Возницей веселым и был дядя Витя. Через неделю они с тетей Раей расписались, и дядя Витя взялся пить водку с дядей Колей Лаптевым.

– У Витьки маво даже вши в поясе были, когда я его подобрала да отмыла, – проговорилась тетя Рая на той посиделке у бабушки. – Не ходил он в баню мыса (мыться. – Авт.). Еслиф не я бы, пропал бы мужик.

Вот с тех-то пор и зажила тетя Рая хорошо, дядя Витя по первости пил в меру, а на работу какую-никакую он всегда ходил, не отлынивал. Но Лактиониха (стала тетя Рая Лактионовой, как вышла за дядю Витю) все никак не могла развернуться по-настоящему, все не находила выхода ее тяга к своему хозяйству. Лаптевы мешали: почти весь огород за ними числился, так уж в исполкоме «нарезали», по числу ртов.

11

Но вот настал юбилейный и, как тогда думали, переломный в строительстве коммунизма 1970 год, и много чего переменилось в тот год в нашем двадцать восьмом квартале по улице Курлы-Мурлы.

Стоял сухой, солнечный апрель. Я, шестилетний, слонялся по двору да вдоль дороги, вбирал в себя эти перемены с детской приметливостью. Скандалы в семействе Лаптевых, живших в полуподвале тети-Раиного дома, обрели вдруг некое радостное, широковещательное звучание. С чего бы? А с того, что после долголетнего выматывающего душу ожидания таки дали им квартиру около кинотеатра «Октябрь», в том самом доме, где по стене шла надпись (она и по сей день там): «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет! В.В. Маяковский». Этот дом – шедевр местного зодчества, сталинский, с пообколотыми статуями и широченными вазами для цветов у подъездов, а квартирки там, по словам бабушки – «как для мышей», даже не квартирки, а комнатушки вдоль темных коридоров, зато у каждой семьи – своя. Лаптевым дали не одну, а целых две или три комнаты – бок о бок, в одном коридоре. Кажется, три все-таки… И теперь Лаптевы покидали нас, отправлялись к неведомым, но, конечно же, захватывающим приключениям.[6]

Исчезла глава семейства – угрюмая, согбенная, с недобрым взглядом старуха тетя Палаша, зимой и летом стоявшая в валенках с галошами и душегрейке возле своей калитки и пугавшая нас, окрестную детвору, суковатой палкой… Исчез ее серый в полосочку, разъевшийся кот Барсик, которого тетя Палаша в приступе обожания терзала и трепала со словами «Ах ты, Барса-Барса…». Не стало ее сына, дяди Коли, с его мотороллером (я так и звал его про себя или в разговорах с Катей – «дядя Коля на мотороле»), с ним – жены его тети Мани, их вечно поддатого сына Герки, его жены Любы, их деток-младенцев… Переселение Лаптевых грянуло к великой радости тети Раи и огорчению дяди Вити, ибо дядя Коля напоследок напоил его, да, видно, не похмелил.

И с того дня что-то всколыхнулось на нашей Курлы-Мурлы, пришли в движение неведомые доселе шестеренки, а за ними – целые механизмы перемен… Свершались давние мечты. Глядя на злобно-веселые хлопоты Лаптевых – с ядреными прибаутками чуть не на весь квартал и треском ломающейся мебели («Стронули диван-то, он и посыпался!»), глядя на этих новых людей, еще вчера – таких же, как все, а уже сегодня – счастливых, обретших вожделенную квартиру со всеми удобствами и даже с балконом, слушая их задорный, со звонкими матюгами, прощальный гвалт, другие наши соседи – стариковская чета Мазиных, что справа от бабушки, – наконец-то решились: меняем дом на квартиру в микрорайоне! И очень быстро нашлось для них угодное во всех смыслах предложение…

Мне нравилось бывать с бабушкой у стариков Мазиных (сейчас, по прошествии полувека, я стараюсь припомнить этих добродушных, каких-то старорежимных супругов и прихожу к выводу, что не такими уж и старыми они были, лет по шестьдесят обоим, хоть и звали его «Дед Мазай», а ее – «Мазаиха»). Дед Мазай ходил по дому в толстом цветастом халате до пят, на седовласой, вихрастой голове его вечно торчал ночной колпак со свисающей кисточкой – Дед Мазай называл его «турецкой феской». Дебелым лицом своим он сильно смахивал на дедушку Крылова с картинки в детской книжке, только Дед Мазай был добрым, а Крылов – нет. Этот вреднющий дедушка Крылов взял да написал кучу басен про всяких придуманных им глупых, жадных и скучающих от безделья зверей, которые постоянно «докоряли» друг друга. А теперь взрослые мучают мальчиков и девочек, заставляют долдонить эти басни наизусть. Хотя все понимают, что звери – совсем другие, а не такие, как в баснях. Звери очень хорошие.

У Мазиных была диковинная дореволюционная чайная посуда, расписанная ангелами и всякими деревьями, под которыми паслись овечки да коровки; Мазаиха аккуратно ставила необычные, ромашкой, блюдечки на стол, следом – чашечки, похожие на вазы, тусклые ажурные ложечки… Кусковой прозрачный сахар они кололи щипчиками, а на стенах висели старинные картины про море и большие «царские» фотографии родных упокойников. Но самое удивительное, Мазины совершенно естественным образом считали меня… за человека! За такого же гостя, как бабушка, как все взрослые, а старик Мазай, если память меня не подводит, даже обращался ко мне на «вы»: «Нуте-с, юноша…» После этого и вправду хотелось быть умным и серьезным.

И вот Мазины в том же 1970-м поменяли свой «убористый», как говорила бабушка, то есть – компактный и ладный, синенький домик на двухкомнатную квартиру в микрорайоне. Это заветное – «квартира в микрорайоне!» – произносилось на Курлы-Мурлы с благоговейным придыханием, а порой и в сердцах, не по-доброму. Потому что квартира в микрорайоне – это совершенно другая жизнь, жизнь «не про нас». В ней нет забот и хлопот, там вода сама течет из крана: повернул вентиль, и – вот она, сколько