Кольцо Изокарона - Юрий Кургузов

И я не стал кричать.

И я не стал стрелять.

Тень же все приближалась и приближалась, смутные поначалу очертания ее становились все определеннее и яснее, и я, знаете ли, вообще передумал устраивать шум — только чуть-чуть приподнялся на подушках, храбро собираясь встретить неминучую опасность лицом к лицу…

И я ее встретил.

Она навалилась на меня, как пишут в соответствующих книжках, всей сладостной тяжестью своего молодого, горячего, гибкого и стройного тела — и, готовый дать этой неминучей опасности немедленный достойный отпор, я лишь в самый последний момент подумал, что, кажется, моя первая ночь в Волчьем замке (если, разумеется, исключить разные незначительные детали и казусы вроде обожженных пальцев и мерзкого заоконного воя) обещает быть куда более приятной и гостеприимной, нежели у г-на М.

Глава IX

За окном расчирикалась какая-то беспокойная птица, и солнечный луч упал прямо мне на нос. Щурясь, я приоткрыл сначала один глаз, потом другой и, внезапно вспомнив о вчерашнем, деликатно покосился влево.

Слева никого не было.

Как, впрочем, и следовало ожидать.

Нет, ну действительно, посудите сами — какая порядочная девушка или женщина на месте Каролины поступила бы иначе? Нельзя же, в конце концов, давать челяди пищу для преждевременных пересудов и сплетен!

Да-да, я от всей души понимал Каролину, как, надеюсь, понимал и причину, толкнувшую ее вчера на столь (возможно, в глазах снобов и ханжей) опрометчивый и, быть может, не совсем обдуманный шаг. Увы, бедная девочка была одна — одна в этом мерзком, зловещем замке (прислуга не в счет), и, живя несколько месяцев в таком страшном, почти нечеловеческом напряжении, невольно, видимо, поддалась вполне объяснимому искушению и соблазну найти в ком-то опору, опереться на дружеское плечо… — и… нашла, гм… оперлась… Нет-нет, я не осуждал ее за это, даже напротив — благодарил, потому что и мне в эту первую ночь в пресловутом и приснопамятном Волчьем замке было здорово не по себе, а ведь тревога, разделенная с кем-то, — это, сами знаете, как бы уже и не тревога, а так, лишь легкая, докучливая неприятность, ну а легкая, пусть даже и докучливая неприятность, — это как бы уже и не неприятность вообще.

Оперативно совершив обычные утренние процедуры, я рысью выскочил из спальни и, проскакав по длинному извилистому коридору, приблизился к парадной лестнице. По пути, правда, чуть задержался: наткнувшись на мини-галерею старинных фамильных портретов славного семейства, с минуту постоял возле них.

Наверное, вы уже догадались, кто занимал мое воображение в первую очередь, — но, увы, графини Эрцебет среди этих, самых разнообразных ликов я не отыскал. В основном там были мужчины, и мужчины, мягко говоря, преклонных годов, а пять или шесть женских портретов, вернее — женщин, изображенных на них, ну никоим образом не подходили под описание прекрасной ведьмы, сделанное моим предшественником в этих, в целом не слишком-то гостеприимных стенах. Да, конечно же, год назад, после тех событий, граф, видимо, распорядился убрать портрет Эрцебет. Наверняка его уничтожили, скорее всего сожгли.

Ну а поскольку остальные члены сего замечательного клана меня интересовали не очень, а точнее — не интересовали совсем, я поспешил вниз. Никого по дороге не встретив, вышел в сад и… невольно замер, очарованный красотой раскинувшегося вокруг зеленого чуда, которое встречало меня сейчас всеми цветами, оттенками и звуками только что пробудившейся ото сна пышной летней природы.

Однако чересчур вдаваться в лирику и романтизм было некогда, потому что из джунглеобразных зарослей рододендрона неожиданно выскочил громадный рыжий пес, а через секунду на дорожке появилась его очаровательная хозяйка, и я вмиг горделиво приосанился, хотя и с опаской покосился на пса.

— Доброе утро! — мягким бархатным баритоном пророкотал я, стараясь придать голосу до некоторой степени интимное звучание.

— Доброе утро, — ответила девушка — но, как мне показалось, несколько сухо. Вернее, не то чтобы сухо, но все же не столь интимно, как я, и меня этот факт немножко задел. Знаете, после того, что приключилось ночью, я почему-то рассчитывал на более теплый тембр голоса и более задушевный взгляд ее изумрудно-янтарных глаз. Господи, ну неужели же эти проклятые деревенские условности даже сейчас, когда мы одни, не позволяют ей сбросить с души ту кольчугу какого-то дурацкого оцепенения, которую она ведь нашла в себе силы сбросить недавно, во тьме, не только в переносном смысле слова, но и самом прямом!..

— Доброе утро, сударь, — все так же сдержанно и интеллигентно повторила мадемуазель Каролина и, помолчав, добавила: — Как спали? Удобно ли вас устроили, и не беспокоило ли что ночью?

Шутка, конечно же, добрая девичья шутка, умильно подумал я и весело рассмеялся, а потом полутаинственно подмигнул своей дорогой хозяюшке. Подмигнул сперва один раз, затем другой, третий…

Лицо Каролины вытянулось, а миндалевидные глаза чуть-чуть округлились. Потом она почему-то вдруг покраснела — так, словно я обратил внимание на какой-то беспорядок в ее туалете, и испуганно-изумленно обернулась, точно ожидая увидеть кого-либо у себя за спиной, — похоже, того, кому я мигал.

Но мигал-то я, черт подери, ей! Ей, а не кому-то еще! И, осознав, наконец сей факт, она опять посмотрела на меня желто-зелеными глазами и… еле слышно проговорила:

— Сударь, вам плохо?

— Гм… плохо?! — Я загадочно повел правым плечом и тоже понизил свой мягкий бархатный баритон почти до шепота: — Ну что вы! Что вы, дорогая, как можно? Как можно говорить такое после того как… — И загадочно и многозначительно замолчал.

Однако эта моя загадочная многозначительность испугала ее еще больше. Она покраснела еще сильнее и, запинаясь, сказала:

— Но слушайте, я, право же, не понимаю…

— А тут нечего и понимать! — Тон и тембр моего голоса стали почти отцовскими, и я наверняка обнял бы ее за относительно хрупкие плечи или же в крайнем случае взял бы за ручку, кабы рядом не торчал треклятый пес. — Нечего тут и понимать, милая, — ласково зашелестел я. — Что прошло, того не вернуть. Я искренне соболезную и скорблю вместе с вами, но что ж тут поделаешь, — жизнь продолжается, и мертвое — мертвым, а живое — живым… И я совершенно не осуждаю вас, упаси боже! Поверьте, дорогая, я воспринимаю ваше несчастье почти как свое… Да, вам трудно, ужасно трудно — одной, беззащитной посреди всего этого кошмара, но повторяю: мертвое — мертвым, а живое — живым. Нет-нет, я представляю, каким нелегким был для вас этот шаг — шаг вроде бы чуть ли не в пропасть, но и… одновременно к надежде! Да-да, именно к надежде и спасению — потому что раз я приехал, а вы пришли…