Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма - Илья Михайлович Зданевич

взволнована… Утром Кирилл вопит, что не может оставаться в учебной команде, что он там что-нибудь натворит, за что его отдадут под суд, а тут приятная телеграмма… У меня и так никаких сил нет, сердце отказывается работать, а тут, кроме волнения и неприятностей, ниоткуда ничего… Никому нет дела до меня, у всякого своя забава и свои развлечения.

В. Зданев<ич>

P. S. Чучхелы посланы сегодня.

Р. <Р>. S. Папа сейчас пришёл домой, прочёл твою телеграмму и…смеётся… Или я совсем из ума выжила, или у папы нет никакого воображения, и он не отдаёт себе отчёта, над чем смеётся. Во всяком случае, пусть это тебе послужит утешением против моей излишней нервозности и возмущенья. Сожалею, что не нахожу никакого для себя.

В. 3<даневич>

34

И.М. Зданевич – В.К. Зданевич

<Петербург, 26 марта 1913 г. >

Дорогая мама! Вот я вернулся в Петербург и [теперь] могу подробно о своей поездке и о диспуте, столь мило кончившемся. Вся беда в том, что пришлось <мне> платить за сломанную мебель близ тридцати рублей и всё моё «крезничество» свелось к нулю. Выехал я 21-го вечером. Предполагал отправиться вместе с Чернявским, но Коля опоздал на поезд. Прибыв утром в Москву, отправился к Ларионову112, от него на выставку, где и пробыл весь день, помогая развешивать лубки113. С выставки отправился к Ларионову ночевать. На следующий день побывал у Алекс<андра> Петровича, вручил ему и уже прибывшему Чернявскому билеты на диспут и вернисаж, съездил с Ал<ександром> Пет<ровичем> в Новодевичий монастырь посмотреть могилу Чехова114, откуда двинулся на выставку, переоделся и поехал в Большую аудиторию Политехнического музея.

28-го марта. Сразу меня поразила величина залы – на тысячу человек. Я подумал, что не хватит голосу, но ничего – за полтора часа и не охрип, и не спустил тона. Первым читал Шевченко, довольно нудно, потом я. Сначала несколько раз аплодировали. Потом начали шуметь. Когда дело дошло до Венеры и башмака, поднялся такой рёв и топот, что я думал, сорвут заседание. Шумели минут пять. Я же не уступал и держал башмак (Vera Shoe Бориса Лопатинского) в руке. Наконец, притихли. Я продолжал объяснения. Когда зашла речь о завёрнутых брюках, вновь подняли гвалт. В конце и аплодировали, и усиленно шикали. После моего доклада публика попросила перерыва. За перерывом читал Ларионов. <Далее> открылись прения и отменили остальные доклады115. Ещё в течение моего доклада было ясно, что публика жаждет скандала. Но не удалось. Оппонентам, [особенно] ругателям, шумно аплодировали. [Весь] вечер был по программе посвящён всем направлениям совр<еменного> искусства. Но, благодаря превосходству моего доклада и его долговременности, стал вечером футуризма. Оппоненты о футуризме преимущественно всё время и говорили. Когда я вышел возражать возразителям – поднялась буря, и говорить мне не дали. Вышел оппонент Алексеевский. Началась отборная ругань. Ларионов лишил его слова. Шум. Повскакали с мест. Ларионов звонит, кричит, ничего не слышно. Публика [ринулась] к эстраде. В этот момент какой-то студент подбежал к Ларионову и, схватив стул, хотел его ударить. Это-то и послужило началом драки. Таким образом, действовать начали не мы, и в газетах – враньё. Стул, схваченный студентом, опустился бы на Ларионова, если бы не я. Я поймал ножку и вырвал стул. Тогда студент дал мне подножку. Я поскользнулся и, разозлившись, залепил студенту. Поверх меня образовалась груда дерущихся. Я вылез и бросился к левой двери [за кулисы], таща [за собой] Гончарову, чтобы ей не досталось. Но в сей миг у эстрады очутились две дамы, усиленно мне шикавших. [На эстраде] там же стояли стаканы, из которых мы пили чай. Одна из дам схватила стакан и пустила мне в голову. Тогда я покидаю Нат<алию> Серг<еевну> и бросаюсь собирать стаканы, чтобы их унести и, тем самым, лишить публику лишних средств драки. Но дама хватает блюдечко и бьёт меня по голове. Какой-то иной студиоз рвёт карман пиджака. Видя, что дело плохо, я швыряю в них поочерёдно стаканы, блюдечки и, наконец, огромный пюпитр. Враги посрамлены, с дамами истерика, пюпитр падает [в толпу] и разбивается. Одновременно на правом фланге Ларионов, Дантю, Фаббри116, Шевченко сражаются стульями и лампами. Вижу, бьют графины. На эстраду вскакивает чёрненький юноша и, размахивая руками, вопит: «Бей[те] футуристов!» Его сталкивают назад, а публика, вообразив, что это футурист, его лупцует. Сей юноша пострадал более всех и был, кажется, увезён в карете скорой помощи. Из публики был слышен голос Коли Чернявского. Не успел я запустить пюпитр (потом за него пришлось платить около двадцати пяти рублей), как руки пристава хватают меня за плечи и выталкивают за кулисы. Поэтому выступления Гончаровой я не видел. Сюда уже приволочены Ларионов и другие. Началось составление протокола. Из публики выразить сочувствие пришли только две девицы. Сломано [мебели] на 90 рублей – дюжина стульев, пюпитр, указка, чернильница, лампа, графин, пять стаканов и столько же блюдечек, прорван полотняный экран и т. д. Какие будут последствия, пока неизвестно. Ларионова, быть может, и посадят. На следующий день <был> вернисаж «Мишени». <Картины> Кирилла развешивал я сам117. Выставка очень интересная. Каталоги и проч<ее> посылаю. Любопытно выглядит между подписями имя Николая. О Кирилле писали лишь в «Столичной молве»118, я послал. Публика путала Кирилла со мной и много останавливалась перед его картинами. Слышались речи – «Это тот самый, который сказал о башмаке» и т. п. Об моём докладе написали во всех газетах119. В «Русском слове» наврано120. Самая подробная рецензия в «Голос<е> Москвы»121. Я послал те газеты, каких не достанете в Тифлисе. В понедельник вечером я уехал, т. к. позавчера необходимо было присутствовать в Университете на записи. Увы. Доходу никакого лекция мне не дала. Получил 70 рублей, но тридцать отдал за то, чем я швырял в толпу. Пятнадцать долгу отдал Чернявскому, а Петровичу – ничего, т. к. нужно было кое-что оставить для перехода на новую квартиру. Приехав сюда, я переехал на Кронверкский 65, кв. 7, где нанял комнату перед отъездом. Телеграмму о побоище послал потому, что ты, прочтя раньше этого письма заметку в «Слове», могла встревожиться. Догадался это сделать только здесь. Перешёл я потому, что детский плач и запах пелёнок слишком надоели. Теперь великолепная комната от домовладельца, [два больших окна на Кронверкский бульвар], чистый новый дом, солнце, в общем, лучшая из всех, какие имел. Вместо кровати – диван, шкаф и комод в передней, и потому – вид кабинета. Цена 19 [та же]. Обед в том же доме. За