Российский колокол №7-8 2019 - Альманах Российский колокол

истово бормотал я тогда из-под пелёнок, безрассудно, словно захлёбываясь солнцем, закармливавшим меня своими медовыми звуками: «Сву! Су-у-у-свасти!» Сдвоенный рычаг мудрости изгибался многоцветным горбом и, напоследок кругловидно замкнувшись, катился, не ожидая, пока его подтолкнут. Так превращался я в кладезь вселенского знания: слитый воедино демон, дерево и сатир, грезящий о потерянной Земле, уже тогда догадывавшийся, кому быть её господином и избавителем. И даже мой слог, – мой сложноспиральный стих становления, молнией заводивший хоровод тёмных образов с неведомой анатомией, но сродни тем, что некогда пробудили Веселенную, – всего лишь один из взбалмошных порывов круговой агрессии, грозно вызревавшей под простынёй, пропитанной моим медвяным потом, пока мы расставались с Азией. Однако сколь тяжело и трудно тогда развивался мой гений: я как бы выжимал отяжелевшую внутри меня кисть, отрыгивая жмых, и тотчас втискивал в себя следующую гроздь, охваченную ужасом замкнутого пространства, – настойчиво выбирал душу на вырост!

Наконец! Меня вынесли на отлогий берег недавно переиначенного материка. Девы остановились посреди вытоптанного Лугом луга, – тамошний чернозём тоже испарял аромат ступней моего Господа. Я вперил своё единственное око в луну с парой её ложных сестёр: параселена слабо синела, киша селеновыми душами, а вся троица, запертая в перисто-слоёном садке, заговорщицки выжидала мистерий, – мой пяточный корень, почуявши их рельефное нетерпение, набрякнул. Как он изнывал от жажды проникновения! Пелёнки упали с меня по мановению конского копыта. Девы вдруг преобразились, разодрали свои пурпурные, ониксами вышитые туники, бросились в неведомый доселе пляс, – даже не пляс, а дикий, ломающий самое представление о танце вихрь. И что ни попадалось им под руку, уничтожалось нещадно, как очумевшими от схваток роженицами. Они будто вторили самому древнему дифирамбу демиурга, а клёны с копной боярышника ближайшего байрачного леса валились ниц, прямо на склоны балок, забывая верхушками о корнях, простирали ко мне ветви, – обрушивались, что волны, за рядом ряд… ещё… ещё… Я изловчился и, прорвав дёрн, погрузился в почву, впился в грунт. Молниеносно подскочил, посыпая опадающие лепестки ветрениц чернозёмом, и пустился вприсядку, всякий раз сызнова пробивая травяной каркас, впрыскивая глубоко в гумус своё особое семя, сразу порождая шеренги детей. Те, тотчас расцветая, оголтело перенимали смерчевый озноб, – однако, неотступно держа строй, устремлялись за мной, скакавшим тропой ложных лун. А из-за них ночное Солнце – первородный, профану незримый царь-Гелиос со ступнёй больше Пелопоннеса – управляло моей бешеной пляской, будто каждая моя ветвь, каждый корень были туго оплетены его гибкими лучами. Его, Всевышнего, как всегда, во мраке искал мой взор – вакхическая астрономия! Грозди набухали хулой духу тяжести, закрепостившему планету, а Европа (ибо это было она!) ныла недрами по затаившемуся творцу. И весь неладно спаянный континент мешал стон с нашим гопаком, – как только звук может обвивать пирриху, – прося перевоплощения.

Под утро я очнулся, прочно посаженный в склон, – лоно земли крепко удерживало меня сладостной хваткой. Ниже изошли гроздями тесные колонны моих детей, а дальше, сколько хватало сотни глаз, испещривших ствол с лозами – лазурная раковина залива, рассечённая армадой блаженных островов. И циклопический диск, багряно воцарившись в небе, раскалял моё святое семейство.

Няньки мои пропали. Копыта взборонили косу на север, и во всяком следе алел осадок моей крови: перед расставанием конь изрядно подавил молодые ягоды. Элегия разлуки, запечатлённая тайнописью рысцы до очередного прилива! Обок же со стезёй, прошитой ровными стежками стоп, бежали, плавно отклоняясь к дюнам, оттиски, простому охотнику непонятные, – будто здесь прокрался разведвзвод молодых дубков! Лишь вдалеке валялся ворох ветвей гребенщика со своими розоватыми соцветиями и чёрными плодами других кустов, выдавая утреннюю утеху соседского бога. Серые от песка овцы уплетали улики демонского беззакония. Одна из пособниц преступления внезапно заплясала, опрокинулась набок и из неё упорно полез, как громадная атрофированная лапа льва, молчаливый смоляной ягнёнок. Матка взвыла от ужаса, но отара только теснее сгрудилось вокруг тамариксовой трапезы, сопровождая окот товарки полновесным блеянием. А над маревом, утянувшем моих воспитателей, трепетала нота «си», разлитая до геликтитового из-за брызнувших слёз горизонта. Я сиганул прочь из грунта, бросился вдоль моря, взрывая крупнозернистые бразды иноходью (миметический приступ ускорения, порождённый разлукой с конём!) и уповая, будто увлекаю за собой свору своих виноградных сородичей. Опять разочарование! Отпрыски мои – а ведь отцами их были Гелиос да я – крепко сидели в земле. Да, я чуял благоухание их смолы, натужную дрожь ребяческих, но уже кряжистых штамбов, нанутревших Дионисом. Но горе! – корни поработили танцоров вчерашней ночи, средь гроздевых рядов прыгал я… Одиночка! Только тут я познал ужас уникальности: дети мои телом не вышли для пляски. Безногие, безглазые, безустые! И несмотря на свою храбрость, пребудут они таковыми до последнего пришествия Господа моего! – снова этот вероломный дротик прозрения, яро разгонявшего эволюцию, мгновенно затягивавшую рану, засоряя, а после стирая само воспоминание о ней!.. И лишь исполинская тетива печальной нотой «си» вторила моему плачу: выпустила заряд, теперь наслаждаясь и делом, и словом своим; оба слоновой костью, с лунным эбеном сработанные конца то ли лука, то ли лиры сияли на солнце (как только может сверкать противоборство белого черному); а стрела летела в цель!.. – такую вот батальную панораму дорисовала мне мука, пока каверзная кручина обрушивалась на звуковую химеру, неряшливо сметая её.

* * *

Я бросился бежать. На Восток, вдоль моря. Растопырив все ветви солнцу, приветливо затоплявшему влагалище всякого листа, а затем растекавшемуся глубже, по моей ксилеме. Как желанен и ритмичен этот напор иноходи куста, сейчас возомнившего свои корни двумя парами копыт! – и что за дикая пытка, эта въедающаяся в луб идея, которой нельзя поделиться: ни одно существо планеты не чует подобно мне, не схватывает, не переваривает в ощутимый шквал излучений каждое волеизъявление Господа. А потому скакал за Создателем я, Сверхсампо – многоногий рог изобилия, полагаясь исключительно на нюх да голося гимн одиночества «К Загрею». Молитва разноимённому Богу от не менее полиморфного жреца. Вот пересказ ритмического псалма с допотопного на нынешний русский:

Давай, любовь моя планета,

Взрыдай о Сыне, пропляши

Сквозь сочный мрак своей души

До бледнокожего рассвета.

И волглый иволог напев

Зарю омоет в одночасье

Багрянцем рудным. Алый зев

Зевеса блещет новой расе,

Что нарождается, как хмель,

И сорубежными грядами

Из чрева Терры прёт: «Ммммы сссами!

Нам Митра – Бог, нам кровь – купель!»

Вакх, слыша мою литургию, словно подманивал меня из Азии, одновременно утекая из этого обрюзгшего после перекроя Земли придатка