Первый рассказ - Геннадий Федорович Лазарев

Такая погода для свиданий не помеха», — с тоской подумал Тропинин.

Мимо дома он прошел быстро, не оглядываясь. Когда дом остался далеко позади — остановился. Двое у подъезда стояли в той же позе.

Надо было идти к трамваю. Тропинин повернул обратно.

Когда поравнялся с домом, стоящий у подъезда мужчина вдруг заспешил к нему.

«Может, тоже закурить хочет? — зло подумал Тропинин и сжал кулаки. — Давайте все, пока я здесь!»

— Слава богу, это ты! — услышал он голос, от которого сильно заколотилось сердце.

Человек бежал к нему.

Тропинин не верил до тех пор, пока постаревшее, но самое родное ему лицо вплотную не приблизилось к нему.

— Ну вот… ты…

Тропинин обнял отца. Почувствовал, как теплая слеза поползла по виску и застряла в щетине. Голос отца дрожал:

— Прасковья Ильинична сперва не узнала тебя, а потом решила, что это непременно ты стоял у дома. Позвонила мне… Я не знал, что делать. И вот позвонил Савич… Поедем домой. Ты совсем мокрый. Я здесь с машиной.

Они пошли. Тропинин оглянулся на подъезд. Там никого не было.

— Ты с кем стоял?

— С кем? С Ниной. Мы тебя ждали. Она совсем замерзла.

— Она…

Тропинин запнулся. Отец ответил просто:

— Не знаю, сын, не знаю… Мы с ней долго стояли молча. Она одинока. Молодые люди часто придумывают себе одиночество. К старости оно приходит незваным гостем.

— Его не будет.

— Не будет.

Отец вел машину быстро, почти виртуозно. «Молодец», — радостно подумал о нем Тропинин. Отец спросил:

— Я встретил тебя случайно. Мы могли бы не встретиться?

— Да.

— Это было бы очень плохо.

— Прости, отец. Я думал…

— Люди лучше, чем ты думаешь.

— Теперь я знаю.

— Это я и хотел от тебя услышать.

Брызги из-под колес упруго бились о днище машины. По-прежнему шел дождь.

АЛЕКСАНДР ПОЛЯКОВ

Родился в 1936 г. в г. Тобольске. Школу закончил в г. Салехарде. Работал шофером, слесарем, литсотрудником. С 1965 г. преподает русский язык и литературу в школе рабочей молодежи г. Троицка.

ХОРОШЕЕ УТРО

Пожилой нивелировщик Петро Адашенков и его помощник Костя выбрались, наконец, из леса к полю. Поле было вспахано, а здешним пашням пойди найди край! Постояли, подумали, что делать. Пошли прямиком.

Смеркалось. Напористо окатывал грозовой августовский дождь, но не было того веселого и жуткого возбуждения, которое охватывает все живое, когда сверху с серебряными пиками наперевес, с грохотом наступают черные тучи… Нет. Кругом все было серо и неясно, все ушло в себя, угнетенное непогодой, затаенно притихло, обособилось, и когда сверкали молнии и слышался треск, становилось холодно и, как на кладбище, пахло свежей глубинной землей.

Впереди сквозь дождь и сумрак изломанно проступали дома и заборы.

— Терпи, мужайся, Петро, — говорил Костя, — придем скоро.

Костя нес на себе весь геодезический груз: нивелир, башмаки, рейку, рюкзак. Он шел чуть впереди, проворно ступая через черные борозды, наполненные ненастьем, так что Адашенкову было видно, как с непокрытой головы парня отлитая дождем свисает прядь волос, рассекая по-детски румяное, славное лицо.

У Адашенкова еще с войны болели ноги, Он молчал, во всем соглашался с Костей, и только когда сошли с пашни, сказал неожиданно:

— У тебя тут невеста? Ну-ну, ты счастья своего не стыдись.

— Я ничего, — сказал Костя, испытывая горечь и беспокойство оттого, что Адашенков, кажется, угадывает его мысли, иначе не заговорил бы в упор о невесте, о счастье. — Для чего жениться, горя наживать? — прибавил он.

— Вот я ему про счастье, он мне про горе. Кто-то из нас врет.

Подошли к каменному зданию коровника. Дождь припустил азартнее, вверху рвануло. Пробежали, визжа, доярки с подойниками над головами, и где-то за углом в шуме дождя хлестко жахнул бич пастуха.

Адашенков кивнул на доярок:

— Не твоя?

— Нет, Петро, не моя, — отмахнулся Костя. Но знакомое волнение захватило дух, и он остановился, провожая взглядом уже по-родственному милые хрупкие плечи ее и ноги, высоко оголявшиеся в беге.

И Костя подумал, что дело плохо, хуже, чем можно было ожидать, и всю эту любовь в этой мокрой деревне, пока не поздно, надо кончать. А как ее кончишь? Уехать молчком? Подло выйдет.

…Горит керосиновая лампа — электричество выключено для «безопасности» от грозы. За окном полощет дождь. По углам избы сидят трое мужчин. Молчат. Каждый думает о своем, нелегком.

Под дождем прошлепал за окном человек, завывая знакомое «Имел бы я златые горы…»

Хозяин избы, большой костистый старик, не выдержав, кряхтит в кулак и говорит равнодушно, как бы между прочим:

— Поют… А о чем поют? Смешно…

Песню эту Костя знал с детства и почему-то всегда тосковал от нее.

«Чтоб ты владе-ела мной одна…» — тосковал невидимый певец за окном, а Костя сутулился, ерзая на скрипучей лавочке.

Затем подсел к столу, стал писать прощальное письмо. Надо так написать, чтобы кончилось все спокойно.

«…И сама понимаешь, никаких золотых гор я тебе дать не могу, — строчил Костя, изредка закусывая карандаш. — Работа у меня беспокойная, завтра уходим в другие края. Сама понимаешь. Прощай».

Он встал, накинул дождевик.

— Я тут минут на десять.

— Что скоро? — спросил Адашенков. И глянул холодно, темно, так что Костя снова подумал: «Все знает!»

— Да тут я… Ерунда.

На улице стояла тьма. Дождь и молнии искажали почужелую деревню, и он не сразу нашел тот дом и ту косую калитку. Плеснулся из окошка свет, замер лужицей в грязи, обозначив Костины сапоги. Он смотрел в окно. Она с кем-то, наверное с матерью, разговаривала, сидя у стола. Беззвучные двигались губы, забавно, старчески, уходя краями вниз, но — яркие, молодые, и совсем по-детски смотрели глаза с длинными внешними углами — как у татарки. На ней было что-то зеленое. Раз она обернулась к окну и пристально посмотрела прямо в лицо Косте, заставив его резко отшатнуться, но потом была спокойна по-прежнему, опять говорила с матерью.

«Не видела, — подумал Костя, — до свидания… — он хотел назвать ее по имени, но помедлил. — Не горюй, милая!»

Приподнял крышку над щелью почтового ящика, опустил письмо.

«А может, все иначе? — вдруг пришло ему в голову. — Постучаться и сказать: пришел жениться! Сколько будет смеха — хорошего смеха! Сколько радости! — и ей, и ему, потому что жизнь без нее исподволь пугает его не меньше, чем туманная свобода. Родится сын. Работы в деревне много. Ну? Нет-нет. Филантропишка жалкий. Какая к черту женитьба! — в кармане ни копейки, молодой, учиться надо, будущее