Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Николай Вирта

Николай Вирта

Собрание сочинений в четырех томах

Том третий

Закономерность

Роман

Пролог

…Сейчас мне ничего не видно, ничего не видно.

Город Верхнереченск несколько лет подряд пребывал в тишине и безмятежности, обитатели его стали уже забывать о голоде, болезнях, войне и наслаждались покоем, как вдруг необычайные происшествия, последовавшие одно за другим, нарушили мирное течение жизни.

Надо сказать, что Верхнереченск после революции оказался как бы в стороне от дорог, заново проложенных историей, и разваливался на глазах: мостовые зарастали травой, заборы падали, и никто их не поднимал, дома горбились, заводы бездействовали; улицы города были полны сонной дремотой.

И вдруг — шум и всеобщее кипение.

Трудно сказать, с чего именно начались перемены в жизни Верхнереченска. Некоторые и до сих пор утверждают, что каша заварилась в двадцать шестом году, после того как из Москвы прибыли (не совсем по своей, скажем, воле) люди, сделавшиеся ренегатами революции. Другие, слушая эти утверждения, насмешливо поджимают губы и, отведя собеседника за угол, шепотом рассказывают черт знает какую чепуху. Третьи вообще ничего не знают, но глубокомысленно качают головами с видом людей, до отказа набитых секретами. В общем, правды допытаться чрезвычайно трудно.

Однако не подлежит никакому сомнению, что приехавшие в Верхнереченск люди были причиной многих событий, о которых до сих пор помнят в городе. Вначале они вели себя внешне смиренно и хотя отвыкли уже от мелких масштабов, тем не менее покорно сели за столы в разных учреждениях и учрежденьицах города Верхнереченска. Правда, работали они странно: на службе не бывали иной раз по неделям, бумаги подписывали не глядя, валили все дела на заместителей и секретарей, посетителей слушали рассеянно и старались от них поскорей отделаться, все куда-то торопились, нервничали, чего-то ждали. В городе болтали, будто эти люди и жили безалаберно: прибывшего багажа не распаковывали, чемоданов не разбирали и спали чуть ли не в пальто, всегда готовые в два счета укатить обратно в столицу.

Но шло время, а они все еще сидели в Верхнереченске и чего-то ждали.

Вскоре было замечено, что на квартиры к ним начали заходить местные друзья, стало также известно, что в лесу за рекой, в лощине под названием Бычий Загон, приехавшие в Верхнереченск люди стали устраивать секретные сборища преданных им единомышленников.

Стали поговаривать о том, что будто бы один из этих людей — начальник Губрозыска Николай Николаевич Богданов — не раз ездил в Москву, получал там советы и указания от своего тайного центра.

Однако Николай Николаевич, узнав об этих слухах, поместил в местной газете пространное заявление, в котором распинался, клянясь в верности генеральной линии, обливал грязью «клеветников» и грозил им судом истории.

В свою очередь и его товарищи писали подобные же статейки и так же, не жалея слов, клялись в своей искренности и совершенной невинности. Но вдруг, как бы по какому-то сигналу, «верхнереченские москвичи», забыв клятвы и уверения, начали вовсю поносить «партийные верхи», писать платформы и декларации, которых, впрочем, было так много, что скоро им потеряли счет.

Так в шуме и грохоте окончился один год и начался следующий. Город к этому времени стал подниматься на ноги: по мостовым, где бродили козы и свиньи, пошли обозы с кирпичом, бревнами, на станции закричали паровозы. Целыми эшелонами в город прибывали машины, бревна, цемент, кирпичи, загрохотали бетономешалки, рабочие начали рыть какие-то канавы, ямы; говорили, будто роют котлованы под новые дома…

По городу вдруг пронесся слух: в Верхнереченске решено построить вагонный завод, лесопилку и бог знает что еще. Новости, одна невероятнее другой, приходили каждый день. Возбуждение росло.

Тут-то и произошли события, которые окончательно поставили в тупик старожилов Верхнереченска.

Однажды утром стало известно, что начальник Губрозыска Николай Николаевич Богданов, накануне исключенный из партии, отравился.

В тот же день местный молодой поэт Виктор Ховань, якобы играя револьвером, прострелил себе плечо. На следующий день пришла весть, что провизор городской аптеки Николай Опанасов повесился и письма о причинах своей смерти не оставил.

Эти события вновь вызвали поток различных слухов и сплетен. Трусливым верхнереченцам чудилась какая-то неведомая сила, замешанная в этих смертях. Городские мудрецы утверждали, что все это «неспроста», что это «знак», и предрекали несчастья, одно страшнее другого.

Однако толком никто ничего не знал. Следственные органы, может быть, и знали истину, но молчали; местная газета поместила на последней странице ничего не говорящую заметку. Несколько дней подряд языки городских сплетников работали вовсю.

Когда разговоры и слухи прекратились, а волнение немного улеглось, из Верхнереченска уехал сапожник Лев Кагардэ. Мастерскую на Рыночной улице, где он чинил галоши и приклеивал резиновые подошвы к кожаной обуви, Лев сдал портному Ивану Рухлову. За день до своего отъезда Лев в последний раз встретился с портным.

Иван Рухлов — маленький рыжебородый человечек — стоял перед Львом, сложив на животе корявые руки. Серые штаны Ивана спадали мешками на стоптанные, дырявые башмаки, праздничный чесучовый пиджак был засален до невозможности, котелок уже дважды подкрашивался тушью и тем не менее выглядел совершенно неприлично.

— Ну, Иван, — сказал Лев, — завтра вы можете занимать мою мастерскую.

— Поверьте, — пробормотал Иван, прижимая обе руки к груди, — поверьте, я благословляю вас!

— Как я уже сказал, — продолжал Лев, — я отдаю вам все это бесплатно. Пользуйтесь!

— Я буду за вас молиться!

— Можешь не утруждать себя! Бог мне не поможет!

Лев рассмеялся резким, неприятным смехом, отошел к окну и долго молчал.

— Все это ерунда! — сказал наконец он. — Вот что, Рухлов. Ты видишь, я добр, добр даже к портным. И если ты при случае помянешь своим друзьям или клиентам, что я был добрым человеком, — что же, пожалуйста, болтай, что хочешь.

— Да, да!

— Слушай, Иван, погляди сюда. Ты видишь человека, который рассматривает мой дом?

— Да, да, вижу. Маленький, толстый.

— Запомни его. Если когда-нибудь он придет сюда и скажет: «Мне никого не надо, я зашел просто так», — ты ответь ему: «Он уехал, но вернется».

— Он уехал, но вернется, — покорно повторил Иван.

— И я прошу тебя еще об одном. — Лев мрачно посмотрел в окно. — Когда на мое имя будут приходить письма, ты их вскрывай и вешай вот сюда. Вот на этот гвоздь. Если кто-нибудь из твоих клиентов захочет их читать, пусть читает. На здоровье!

— Да, да, я все исполню!

— Ну, можешь идти. Нет, постой. Под домом есть подвал. Он залит водой. Мне все равно, захочешь ли ты его осушить или нет, но лучше, если ты этого не захочешь.

— Нет, нет, я не захочу, ей-богу, не захочу! — убежденно пробормотал Иван — он еще не верил, что счастье на самом деле привалило к нему.

— Впрочем, все это чушь, дедушка! — Лев тоскливо улыбнулся. — Я просто шутил с тобой. Никто не придет к тебе, никто не будет присылать мне письма. И подвала под домом нет. Я окончил работу и теперь уезжаю. Прощай. Перебирайся сюда хоть завтра.

И Лев уехал. Особых толков его отъезд не вызвал, да и почему бы им быть? Он уезжал не раз, иногда его мастерская бывала закрыта неделями. Кроме того, он давно уже говорил, что собирается покинуть город и переселиться поближе к «настоящей, черт возьми, жизни».

Клиенты Льва искренне опечалились. В самом деле, он замечательно чинил обувь и умел угождать на все вкусы. И вот он уехал, и мастерская прекратила свое существование.

Жаль!

Лишь несколько человек в Верхнереченске знали тогда, что вместе с отъездом «мастера резины» прекратило свое существование еще одно заведение. Но никто из них об отъезде Льва Кагардэ не пожалел…

…Впрочем, описанное выше случилось уже на шестой год жизни Льва Кагардэ в городе Верхнереченске.

Часть первая

Бури еще незримы за чертой горизонта.

Глава первая

Лев Кагардэ родился в тысяча девятьсот третьем году. Село Тамбовской губернии, где в то время жили его родители, имело какое-то официальное название, но это название употреблялось лишь в бумагах чиновников и почтмейстеров, в округе же звалось Пахотным Углом. Лучшего имени селу придумать было нельзя. Испокон веков народ в этой округе, расположенной в углу, далеком от проезжих, столбовых и железных дорог, занимался хлебопашеством.