Побег в другую жизнь (СИ) - Sammy Lee

На Тирину страшно было смотреть. Я никогда не задумывался толком, какие отношения связывают их с мужем. Теперь видел – любила. Любит. Она была как каменная, что-то делала, распоряжалась насчет похорон, но глаза у нее были мертвые. Лучше бы она билась в истерике и рвала волосы на себе, было бы легче и ей и всем нам.

А вот Ости плакала так, что я начал бояться рецидива. И не напрасно – тремор усилился. Видимо, болезнь действительно имела нервное происхождение. Я велел Микану как минимум три раза в день ловить Барсика и хоть силком всучать его Ости. На Маську, ничем, кроме котят не интересующуюся, надежды не было. Впрочем, Барсик не подводил, сидел смирно с Ости, срывая всю злость на бедняге Микане.

Сказать, что в поместье воцарился траур – это ничего не сказать. Келтена мало сказать – уважали. Он был Хозяином в лучшем смысле этого слова. Все его работники при нем чувствовали себя защищенными и уверенными в завтрашнем дне. Он был единовластный и справедливый царь и бог своего маленького мира, и теперь все его обитатели осиротели.

А меня подкосила смерть Халега. Если бы не необходимость заботиться об Ости и Маське с котятами, я бы, наверно, впал в депрессию. Но днем приходилось быть собранным и спокойным, а по ночам… по ночам я плакал, впервые с шестнадцати лет. Я оплакивал не только своего друга, но и свою несостоявшуюся любовь, свое потерянное будущее. Но больше всего, я, конечно, плакал о Халеге.

Я и не понимал до сих пор, сколько места занимал в моей жизни этот человек, кем он для меня стал. Мы были с ним знакомы всего полгода, но ближе друга у меня до сих пор не было. С Лучисом все же были другие отношения. А Халег… Халег стал мне старшим братом. Вернее, это он сделал меня своим младшим братом. Не знаю, что он нашел во мне, но с самого первого дня знакомства он взял меня «под крыло». При этом никто бы не назвал его человеком добрым или мягким, но со мной он щедро делился своим жизнелюбием, душевным теплом, энергией, незатейливой, но такой правильной житейской мудростью. Он опекал меня, заботился, старался всегда помочь, по-своему, грубовато, но искренне. И если теоретически такой друг и любовник, как Лучис, у меня еще мог появиться, то второго Халега в моей жизни уже не будет, это я понимал.

Хорошо, что я успел выплакаться до похорон. Собираясь на них, я с грустью думал, что это первая религиозная церемония в этом мире, которую я увижу. Не свадьба, не наречение имени, а похороны… Их уже так много было в моей жизни. И эти, хоть и отличались внешне от других, также разрывали мою душу.

Здесь покойников хоронили не в гробах и не одевали в лучшие одежды. Обмытые нагие тела плотно заворачивали в белую ткань, прихватывая и голову вокруг лица, как младенца в пеленки. Таким образом тела возвращали Матери-Земле. Перед этим жрец бога Семеха отделял от тела душу, а если покойный состоял в браке, еще и разъединял души супругов. Для этого обряда использовали высокий металлический треножник, на котором сжигали какие-то растения, дававшие необычайно душистый дым. Тирину, накрыв плотным покрывалом, провели вокруг этого треножника три раза по ходу солнца, а тело Келтена пронесли тоже три раза, но в противоход солнцу. Потом так же, как и Келтена, пронесли тела Халега и Нилима, погибшего младшего помощника. Когда растения на треножнике прогорели, их золу, впитавшую души умерших, развеяли по ветру, отпуская их к богу Семеху.

На могилах здесь не было холмиков и крестов. Землю как можно плотнее утрамбовывали, формируя прямоугольный фундамент под плоский могильный камень. На камнях надписей не высекали, и могилы ничем не ограждали. Со временем земля оседала, камни постепенно уходили вглубь, покрываясь почвой и зарастая травой. Кладбище — всегда печальное место, но это пустое поле, усеянное безликими плитами, навевало на меня жуть. Здесь не было традиции приходить на могилки, ухаживать за ними. Это было место смерти, место, где лежали мертвые бездушные тела, и все.

Потом пошли на траурную церемонию в храм Семеха. Этому богу не приносили жертв, считалось, что он и так в конце жизни получает каждого человека и жертвы ему не нужны и бессмысленны. Жрецы его жили на добровольные подношения от прихожан, но жили более, чем хорошо, и их было за что так щедро одаривать.

Я не знаю, как это назвать, были ли это наведенные галлюцинации или какая-то психическая проекция… Не знаю, но я это видел.

Когда мы вошли, в храме была полная темнота, рассеиваемая только одной переносной масляной лампой. Жрецы выстроили нас в круг и велели взяться за руки. Потом один из них встал в центре круга, а лампу потушили. Жрец запел, тихо-тихо, почти на грани слышимости, какое-то время ничего больше не происходило, потом из темноты начали проступать мерцающие, полупрозрачные, как будто сотканные из светящегося тумана, фигуры только что похороненных нами людей. Они смотрели на нас со светлой печалью и улыбались. Они прощались с нами.

Только выйдя из храма, я понял, что у меня, как и у всех, мокрое от слез лицо. Но на душе стало легче, как будто Халег отпустил меня, сказал: «Живи!»

После я узнал, что тот, кто хочет, может в любое время прийти в храм, и для него проведут такой обряд. Тогда я понял, почему люди здесь не ходят на могилы.

А жизнь продолжалась. Тирина слегка оправилась от страшного удара и с головой погрузилась в дела хозяйства и поместья. Заменить мужа она, конечно, не могла и не хотела. Ферму и поместье она решила продать, пусть по сниженной цене, но за них можно было взять хорошие деньги, переехать в Дерей и спокойно растить дочку. Она колебалась только, продавать сейчас или дождаться окончания войны? Конечно, после войны цена бы выросла, но Тирина боялась, что не справится с управлением, или случится что-нибудь и продавать станет уже нечего. Как в воду глядела…

Боевые действия обошли нас стороной и о том, что поместье оказалось на оккупированной территории, мы узнали от беженцев. Немолодая пара с невесткой и тремя внуками пришли поздно вечером, таща на себе узлы и мешки с нехитрым добром. Пока их кормили, они рассказали, что бежали из деревни, расположенной совсем недалеко от нас.

- Умные-то раньше ушли, - жаловалась женщина, - а мы прособирались, не думали, что так быстро до нас докатится. Еле сбежали. Лошадку-то нашу осколком убило. Сами чудом живые остались…

Напряжение звенело, кажется, в самом воздухе, которым мы дышали. Было невыносимо ничего не знать, ежеминутно ожидать чего-то, воображая все самое худшее. Поэтому я даже почувствовал облегчение, когда неизбежное случилось.

Сначала прибежал мальчишка с фермы, задыхающимся голосом прокричав еще с дороги: «Там солдаты скотину угоняют!» И едва успев остановиться, расплакался: «Коров угоняют, телят, кто побольше, режут. Огонька убили, из ружья застрелили, много раз стреляли. Беляш раненый, ревет, загон на щепки разносит. Страх какой творят, почему так?»