Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова

Пиши».

И Маруся писала. Длинные-длинные письма, бессюжетные по сути, потому что никаких особых событий в ее жизни не было. И чтобы хоть чем-то заполнить нескромное белое пространство листа, Маша рассказывала Вильскому содержание прочитанных книг, запомнившиеся места из прослушанных лекций, описывала нюансы верейской погоды и только иногда позволяла себе что-то личное из числа стандартных формулировок: «До каникул осталось столько-то дней», «Обязательно встретимся на каникулах», «Приедешь, обязательно поговорим».

Вильский не обращал внимания на кричащие о Марусиной симпатии сигналы и даже порой не дочитывал до конца эти скучные, как ему казалось, письма. Зато их с интересом читала Прасковья, потому что дочь писала каждое письмо по нескольку дней и наивно полагала, что ее мать – воспитанный человек, никогда не читающий чужих писем.

Сама Прасковья Устюгова ничего предосудительного в том, что она прочитает одно-другое письмецо, не видела и, как только Маруся уезжала в институт, открывала ящик письменного стола, надевала очки и внимательно изучала содержимое каждого фрагмента. «Будь моя воля, – думала Прасковья, – я бы написала по-другому». Как? Она не знала, но точно знала, что иначе. В письмах дочери не было главного: страсти, которая передается на расстоянии и заставляет учащенно биться далекое сердце адресата.

Устюгова наряжала Марусю по последнему слову верейской моды, заказывала через Киру модельную обувь из Москвы, плела кружевные воротнички и жилеты, но все без толку. Платье, воротничок, жилет, шпильки существовали отдельно. Маруся – отдельно. Лучше всего, с неудовольствием признавала Прасковья, ее дочь выглядела в домашнем халатике, на фоне которого остренький носик, белесые, словно обсыпанные пылью, волосы, тоненькие ручки в синих прожилках вен смотрелись естественно. Как тут и было!

– Наряжайся! – приказывала Марусе мать и критично осматривала ее с ног до головы.

– Зачем? – удивлялась материнской настойчивости девушка, в глубине души все давно решившая. Молодые люди, обучавшиеся вместе с ней на машиностроительном факультете, ее нисколько не интересовали, ведь ее сердце уже было занято.

Конечно, полной уверенности, что она сменит фамилию Устюгова на фамилию Вильская, не было, но мать говорила об этом так часто, что перспективы оформились сами собой без Женькиного на то согласия. Старших Вильских в расчет не брали: Прасковья была уверена, что лучше невестки им не найти. Поэтому, как только молодой Вильский вернулся в Верейск, сбежав из гарантированного ему в Макаровском училище подводного рая, Устюгова начала всерьез готовиться к свадьбе, не поставив никого в известность. И чем это закончилось, уже известно.

«Но Бог есть на свете! И хорошие люди тоже!» – воодушевилась Прасковья и уселась у окна поджидать заочно просватанную дочку.

Московская Екатерина Северовна тоже не имела ничего против заочного сватовства и легко дала согласие на разговор с родительницей невесты при условии, что Кирочка «пришлет ее карточку».

– Чью? – удивилась Кира Павловна. – Пашину?

– Зачем же Пашину? – встречно удивилась Екатерина Северовна. – Машенькину. Я же ее совсем девочкой помню. А точнее – совсем не помню. Как хоть она? Симпатичная?

В ответ Кира Павловна промолчала, потому что любила говорить правду, и еле удержалась, чтобы не брякнуть: «На Фелю своего посмотри».

В общем, через пару дней жена Вильского скрепя сердце призналась супругу, что пожалела о собственной инициативе, потому что, вместо того чтобы заниматься устройством дел Женечки и Жени, она носится из одной квартиры в другую то за карточкой, то за советом, то за разрешением.

– О чем я тебя предупреждал! – без нажима напомнил Николай Андреевич и предложил супруге заняться своей семьей и предстоящей свадьбой. К тому же август был не за горами, а знакомство с родителями невесты так и не состоялось, хотя дети встречались почти два года и старшие Вильские уже никого на Женечкином месте себе не представляли.

Сватать решили немедленно, не дожидаясь вручения дипломов. Предполагалось, что окончательный «совет в Филях» (так молодые называли процедуру обсуждения свадьбы) произойдет по случаю торжества в честь окончания института.

В родной город Женечки Швейцер Вильские поехали в неполном составе: закапризничала Анисья Дмитриевна, сославшись на то, что за домом нужен присмотр.

– Я без вас не поеду, – отказался принимать во внимание тещины аргументы зять.

– Не невольте, Николай Андреевич, – слезно попросила Анисья Дмитриевна и спряталась у себя на кухне.

– Ну пожалуйста, – попросила ее Женечка, правда, больше ради того, чтобы произвести впечатление на Жениных родителей. Зря старалась: Кире Павловне, похоже, было все равно. А если точнее, материнскому нежеланию ехать с ними в чужой город она была скорее рада, потому что искренне недоумевала, какое отношение Анисья Дмитриевна имеет к предстоящим событиям. Вот они с Колей – это понятно. А бабке-то что в гостях делать?

Примерно так же думала и сама Анисья Дмитриевна, убежденная, что свадьба – это дело молодое, а старики – она честно считала себя человеком пожилым – должны сидеть дома.

– Не хочешь, как хочешь, – равнодушно сказала Кира Павловна и озадачилась главным вопросом: в чем ехать к Женечкиным родителям? Думала долго – полдня. Снимала с плечиков платья, раскладывала их в ряд на супружеской кровати, а потом рассердилась и поехала в комиссионку в расчете купить там что-нибудь, соответствующее случаю.

В комиссионном магазине Кира Павловна была частым гостем и даже заходила туда со служебного входа, не обращая внимания на увещевания мужа.

– Ничего нескромного в этом нет! – отказывалась она признать свою вину. – Ты же проходишь через инженерную проходную на завод? – била она его карту.

– Кира, это завод. На нем работают тысячи людей. Такой порядок, – пытаясь не раздражаться, объяснял Николай Андреевич.

– Ну и что?! – Ползли вверх две тонкие черные бровки-полосочки. – Это все равно дискриминация!

– Какая же это дискриминация, Кира, если существует соответствующее распоряжение? В конце концов, техника безопасности.

– У тебя на все «соответствующее распоряжение и техника безопасности», – передразнила Кира Павловна и вспомнила, что сама себе хозяйка. – Ходила и буду ходить! – пробурчала она себе под нос, надеясь, что слегка туговатый на ухо Николай Андреевич не разберет ее слов.

– Как тебе позволяет совесть, Кира. – По губам жены старший Вильский понял, что она произнесла.