Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова

– Коренной, – соблазняла соседку Кира Павловна.

– Физик? – нараспев произносила Устюгова непривычно звучавшее название неведомой профессии.

– Физик, – важно кивала Вильская, а потом пускала в ход секретное оружие: – Единственный сын, между прочим. Без пяти минут кандидат наук. Квартира в центре Москвы и женат никогда не был.

У Прасковьи блестели глаза и раздувались ноздри, соседка нарисовала перед ней столь радужные перспективы, что просто не верилось.

– Только знаешь, Паша, – все-таки рискнула предупредить Кира Павловна. – Феля – он немного странный: высокий такой, не очень на лицо симпатичный, зато умный!

– А то я вашего Фелю не видела, – закрутилась на стуле Прасковья. – Чай, они к вам каждое лето с Катериной-то приезжают. Никак, значит, к своей Москве привыкнуть не могут, так к нам в Верейск и норовят приехать. А что? Им у вас хорошо. На всем готовом. Тетка Анисья знай целыми днями жарит-парит… А ты вот, Кира, смотрю, в Москву-то не часто ездишь. Видно, не зовут.

– Еще как зовут, – опровергла Прасковьино предположение Кира Павловна. – Только некогда мне. Дел много.

– Это какие ж это у тебя дела?! – не удержалась Устюгова, всегда завидовавшая удивительному умению соседки жить, как она считала, за чужой счет, не имея на то никаких моральных прав. «Из матери и то прислугу сделала! – ворчала она вечерами и прикрикивала на Марусю: – Учись, бестолковая, как жить надо. Чисто барыня дома сидит, палец о палец не ударит».

– А тебя что, Паша, моя жизнь заедает? – не осталась в долгу Кира Павловна, в эту минуту ощутившая свое абсолютное превосходство над соседкой.

– Что ты! – залопотала Устюгова. – Что ты! Так, для красного словца ляпнула, а ты уж сразу в обидки.

– Сегодня, Паша, ты для красного словца уж слишком много наляпала, – мстительно напомнила Кира, а потом вспомнила, по какому делу прибыла в соседское царство, и продолжила: – В общем, так, Прасковья, ты давай с Марусей поговори, а я с Катей потолкую. Глядишь, и сладится.

«Хоть бы сладилось! – мысленно взмолилась Устюгова и суеверно промолчала, предупредительно распахнув дверь перед подругой. – Правильно Васенька говорил, – продолжала она думать. – Хорошие они все-таки люди!»

К этой мысли Прасковья возвращалась всякий раз, когда получала что-нибудь от Вильских: приглашение к празднику, подарки на свой и Марусин день рождения, бережное отношение к памяти покойного Василия Устюгова. Но это не мешало испытывать постоянную зависть к соседям, а особенно к Кире, чьей подругой она себя называла. Благодарность и злость, простота и тайный умысел, верность и предательство странно уживались в душе этой простой женщины, обиженной на жизнь, потому что та недодала ей ни женского счастья, ни легкого хлеба.

«Одним – все, – думала Прасковья о Кире Павловне. – Другим – ничего», – вспоминала она про себя, и ей хотелось удавиться от отчаяния, но она потом спохватывалась, гнала дурные мысли и шла на рынок отвести душу. Там, стоя то в ягодном, то в галантерейном ряду, приумножала Прасковья свое богатство, откладывая каждую копеечку, чтобы ни в чем не отказывать своей хилой Марусе, составляющей весь смысл ее горького вдовьего существования.

«Утюго́ва!» – обзывали во дворе блеклую с лица Машеньку и обсыпали ее маленькую голову загаженным кошками песком.

– Прибью щас! – кричала из окна третьего этажа вездесущая Прасковья и неслась на помощь дочери, кстати, никогда не жаловавшейся на издевательства сверстников. – Чего застыла как истукан! – бросалась на нее мать и хватала за руку с такой силой, будто собиралась прибить именно ее, а не дворовых обидчиков, немедленно испарившихся. – Чего стоишь, воешь? Сдачу давай!

– Я не могу, – хныкала Маруся и пыталась высвободить руку.

– Не можешь, тогда дома сиди! – рявкала Прасковья, а потом бросалась успокаивать эту беленькую девочку и вытирала ей слезы с таким остервенением, что у той краснело под глазами.

– Мама, – вскрикивала от боли Маруся и пыталась увернуться, но и в ласке Прасковья не знала меры, так же как и в гневе, а потому зацеловывала дочь так, что та торопилась убежать в подъезд – подальше от внимательных глаз соседей.

С матерью Машеньке было неуютно. Гораздо спокойнее она чувствовала себя у Вильских, к которым ходила делать уроки и заниматься музыкой, хотя Прасковья, безусловно, могла бы приобрести для дочери инструмент. Но запретил Николай Андреевич, щадивший вдову Устюгову и искренно считавший, что Женькиного пианино с лихвой хватит для двоих.

– Ну что, Маруся? Выучила пьесу? – интересовался он, вернувшись с завода.

– Выучила, дядя Коля, – чуть слышно отвечала девочка и низко опускала голову.

– Тогда сыграй, – просил Вильский и присаживался на диван, всем своим видом показывая свою готовность приобщиться к прекрасному.

– Вэ Гаврилин. «Лисичка поранила лапку», – как только умела громко объявляла Маруся и брала первый аккорд.

– Очень хорошо, – хлопал в ладоши Николай Андреевич и звал сына.

– Нет его, – отвечала за Женьку бабушка. – Во дворе.

– Занимался? – строго вопрошал тещу Вильский.

– Занимался, – подтверждала Анисья Дмитриевна. – С Кирой…

Кира Павловна никакого отношения к музыке не имела, но это не мешало ей руководить процессом. Она со знанием дела поправляла сыну спину, руки, отбивала ногой такт и требовала артистичного поведения: «Чтоб как в клубе!»

Пробовала она «позаниматься» и с Марусей, но быстро оставила эту затею, потому что девочка никак не хотела играть по придуманным тетей Кирой правилам, в отличие от артистичного Женьки, испытывающего очевидное удовольствие от звуков собственного голоса. «Са-а-а-анта Лючи-и-и-ия! Са-анта Лючи-и-и-я!» – надрывался младший Вильский, а потом вставал из-за инструмента и старательно раскланивался перед воображаемыми зрителями.

Маруся так не могла, поэтому рядом с ней всегда садилась такая же тихая Анисья Дмитриевна, с которой Прасковьиной дочери было комфортнее всего. Женькина бабушка не лезла с советами, не прикрикивала, а молча слушала и хвалила все, что извлекали Марусины руки из несчастного инструмента.

Надо ли говорить, что в глубине души Маруся считала Анисью Дмитриевну бабушкой и страстно мечтала поменяться местами с рыжим Женькой. А потом к этой мечте добавилась другая, но о ней девочка, а потом и девушка Маша Устюгова рассказала только своему дневнику, вероломно прочитанному бестактной матерью.

Речи о том, что недалеко время, когда Кира Павловна назовет Марусю своей невесткой, Прасковья начала вести с дочерью давно. Так давно, что Маша сроднилась с этой мыслью и терпеливо ждала, когда же Вильский напишет ей из Ленинграда и скажет: «Приезжай, Маруся!» Но вместо приглашения приехать Машенька Устюгова на каждый праздник получала от Женьки красочные открытки с видами Ленинграда и пригородов. Чаще всего в них содержалась информация такого рода: «Привет из Ленинграда. У меня все хорошо, чего и тебе желаю.