Измена. Право на обман (СИ) - Арская Арина

— А я могу позвонить папе?

— Можешь, — медленно киваю, — и никто не запрещает ему прийти сюда и побыть с тобой… Только я предупрежу бабушку и дедушку, а то они…

— Хотят быть твоими союзниками, — Денис задумчиво чешет щеку. — Дедуля так точно.

— Вот и с дедулей мне надо тоже поговорить.

— Ты со всеми разговариваешь…

— Приходится быть и парламентером, — смеюсь я.

— А кто это?

— Этот тот, кто ведет переговоры и обсуждает условия перемирия между двумя сторонами. И очень многое зависит от парламентера, Дениска.

Денис поддается ко мне, прижимается и обнимает. Как же хочется зарыдать сейчас, выплеснуть весь страх, обиду и злость на сына, чтобы он разделил со мной все эти негативные чувства, но нельзя. Ему и так сложно.

— Пала-ра… рем…нтер…

— Пар, — тихо отвечаю я.

— Пар, — повторяет Денис, чуто картавя.

— Ла.

— Ла.

— Мен.

— Мен.

— Тёр.

— Палрамретер, — быстро проговаривает Денис и с восторгом смотрит на меня.

Смеюсь, одариваю его чмоками и щекотками. Хохочет, уворачивается и падает на спину.

— Парламентеру надо с бабулей и дедулей поговорить, — массирую пяточки Дениса сквозь носки.

— Подслушивать нельзя?

— Но очень хочется?

— Да.

— Тогда подслушивай, — пожимаю плечами.

— Тогда не буду, — улыбается, — так неинтересно. Если ты партерламетер, то я бы был шпионом.

— И сдал бы нас папе? — охаю я.

— Я сам себе шпион, — тянется к динозавру и переворачивается на живот. — Иди, мам.

Покидаю комнату Дениса. Папа и мама ждут меня на кухне, бледные и мрачные.

— Твоя мать мне так ничего и не сказала, — шипит папа. — Он загулял, да?

— Да, — сажусь за стол и тянусь к румяным блинчикам.

— Да я его… — вскакивает и садится под моим хмурым взглядом, — понял.

— И что теперь?

Накатывает острое желание завернуть в блинчик соленый огурчик и намазат его горчицей.

— Держите нейтралитет, — перевожу взгляд с мамы на папу, который сжимает кулаки. — Я уже отлично так натворила дел.

Нет, не могу держаться. Встаю, подхожу к холодильнику и выуживаю банку огурчиков и баночку горчицы. Создаю кулинарный шедевр и молча им похрустываю.

— О, господи… — тянет мама и рот прикрывает ладонью.

— Да тут был бы уместен крепкий матерок, — папа круглыми глазами смотрит на меня. — Ева…

— Будем материться после того, как наши подозрения подтвердятся, — слизываю сладковато-горькую горчицу с пальца.

— В прошлый раз ты тоже горчицу ложками лопала, — мама не моргает. — И как быть? — смотрит на отца. — Радоваться или плакать?

— Я не знаю, — отвечает тот. — Можно новости мне постепенно давать? У меня ведь сердце не выдержит такого накала, девочки.

— Корвалольчика плеснуть? — тихо спрашивает мама.

— Плесни.

— И себе плесну, — мама встает и смотрит на меня со смесью любви, страха и жалости.

Достает пару рюмок из верхнего ящика, капает корвалола, разбавляет водой и подает стопку папе, который опрокидывает ее в себя. Смотрит на исподлобья:

— Не буду я держать нейтралитет, — со стуком отставляет пустую рюмку и шагает к двери.

— Папа!

Оглядывается и скрипит зубами.

— Об огурчиках и горчице не говори ему. Я должна сама… И, может, это от нервов?

Глава 28. Удав в бантике

Открываю дверь и получаю резкий удар в челюсть от разгневанного тестя. Не удержав равновесие, заваливаюсь назад, но Павел хватает меня за ворот футболки, дергает на себя и бьет кулаком в живот. Перехватывает дыхание, в глазах темнеет, и разъяренный гость встряхивает меня:

— Я тебе доверил свою дочь! — вглядывается в лицо и толкает. — Для чего?! Для того чтобы ты ее в грязь макнул?!

Меня ведет в сторону, и я приваливаюсь к стене сипло и сдавленно выдыхая. Захлопывает дверь и прет на меня быком:

— Что ты молчишь? — закатывает рукава.

Я очень не против, если Павел из меня отбивную сделает и отправит в кому, а лучше на тот свет, чтобы порадовать Еву. Приму праведный гнев ее отца молча.

— Ты мою девочку, — опять встряхивает, — мою лапушку… мою дочу...— срывается на рык, — обидел! Как ты посмел?!

— У меня нет ответа на этот вопрос… — сплевываю под ноги вязкую слюну и поднимаю взгляд.

Я горячо желаю, чтобы Павел меня, как следует, отмудохал. Пусть разобьет мне голову о стену, размажет ее в лепешку, раз толку от нее никакого нет. И, видимо, он улавливает мое отчаянье, потому что выпускает из хватки и отступает.

— И не надо тут делать из себя святого, — хмыкаю я, желаю спровоцировать Павла на очередную вспышку агрессии, которую заслуживаю.

— Ты по себе людей-то не суди, Саша, — Павел в неприкрытом презрении кривится. — Не все мужчины изменяют женам, у кого-то есть принципы. Да, ты не один такой, вокруг которого вьются красивые и молодые, — обнажает зубы в неприязненном оскале, — мы все сталкиваемся с соблазнами, но кто-то вместо того, чтобы закутить с большими сиськами… — глухо урчит и повышает голос, — идет и покупает любимые конфеты жене!

— И этот кто-то ты? — отпрянув от стены, хмыкаю.

— Чего тебе не хватало?! Заскучал? Что не так тебе было?!

— А какой ответ ты ждешь? — рявкаю я. — Тупости мне не хватало, ясно? Безмозглой куклы! Дочь твоя слишком для меня сложная! Она даже поскандалить со мной не удосужилась! Сложная, умная и давит! Душит! Жилы тянет, в косички их сплетает и на шею накидывает! И в постели с ней не расслабишься, потому что… потому что… потому что… она, дрянь такая, честная! Она знает, что ей нравится, что не нравится, и… эти вечные разговоры! И не просто легкая болтовня о глупостях, о платюшках, о туфельках, о сумочках, о ноготочках, а разговоры по душам! Она меня воспитывает, лепит, вытесывает. Вот что она делает! Во всех сферах! Демиург, черт ее дери! Она знает, каким отцом я должен быть! Каким мужем! Каким любовником! Каким другом!

И тут из меня вырывается какой-то нечеловеческий клекот, и я в безумии продолжаю:

— И даже мою измену она взяла и обратила в жидкое вонючее дерьмо! Буквально, Паша! Думаешь, она мою шлюху напоила слабительным из-за ревности? Нет! — в истерике смеюсь. — Нет! И еще раз нет! Она хотела проучить меня и моих охранников скопом, чтобы неповадно было налево смотреть! И ведь, — гогочу, — теперь ведь не посмотрят! Потому что она на своем примере показала тупым кобелям, какими могут быть женщины в гневе! Да они теперь при виде коротких красных платьев будут блевать!

— Так… — Павел недоуменно отступает. -- Как тебя расписюнило...

— И я… я восхищен! — хохочу, раскинув руки. — Моя жена — чудовище! Хтоническое чудовище. И вот вопрос. Кто из вас ее такой воспитал?!

— Она всегда такой была, — Павел одобрительно улыбается, — в роддоме уже всех воспитывала, знаешь ли. Ксюша ее пеленает, рядом уборщица проходит, бряцает эмалированным ведром, а Ева как зыркнет на нее…

— О, я знаю, как она умеет зыркать! Очень красноречивыми взглядами может одаривать!

— Ты прекрасно знал, кого брал в жены! — Павел повышает голос.

— Нет, не знал! Она отлично мимикрирует под милую и слабую женщину, а на деле это крокодил в бантике! Нет! Не крокодил, — качаю головой, — она удав! Удав в бантике! В красивом таком бантике, за которым не видно ненасытное чудовище! Переварила меня, а теперь уползти вздумала!

— А вот нечего с мартышками забавляться, бабуин! Если связался с удавом, то будь готов, что сожрут, если вздумаешь его укусить! И если так Ева тебя, бедного и несчастного, затиранила, что ты тут распаляешься? А? Давай, гордый обезьян, прыгай на ветки к другим обезьянам! К тупым идиоткам, которые потешут твое примитивное эго!

— Я до этого момента не знал, что связался с удавом, — шагаю мимо Павла. — Вот и все. К удавам и крокодилам нужен другой подход. И я не могу весело прыгнуть к другим обезьянам, потому что… потому что… не хочу. Я собираюсь выпить или, — оглядываюсь, — уважаемый папа-крокодил, вы все-таки откусите мне, тупому бабуину, голову?