Море играет со смертью - Астафьева Влада

– Хорошо. Можем пройтись.

Она сразу направилась не к корпусам, а к дальним аллеям. Марат присоединился; шли по узкой дорожке, с одной стороны росли молоденькие пальмы, с другой – кусты с похожими на миниатюрные букеты цветами. Цветы состояли из крошечных соцветий, розовых по краям и желтых в середине. Марат видел их десятки раз, но название так и не узнал.

Они быстро миновали территорию отеля и подошли к калитке, ведущей к заповеднику. Полина не остановилась и здесь, она уверенно шагнула под крышу из пушистых сосновых ветвей. Плитки под ногами больше не было, только ковер из хвои с редкими вкраплениями хрустящих шишек. Человеческие голоса поблизости не звучали, сменившись беззаботным пением птиц.

Здесь Полина снова заговорила:

– Задавайте свой вопрос.

– Так вы уверены, что он у меня есть?

– Уверена, как и в том, что он непростой. Во-первых, он был у вас еще утром. Во-вторых, мне слишком знакомо выражение лица человека, который не решается задать важный для него вопрос.

– Это не тот, что был утром, – признал Марат. – Тот отошел на второй план под влиянием… обстоятельств.

– Все равно задавайте.

– Он может показаться вам оскорбительным.

Полина бросила на него насмешливый взгляд.

– Взрослого человека невозможно оскорбить, если он не хочет быть оскорбленным.

Заявление было сомнительным, однако он предпочел поверить. Марату и правда интересно было услышать ответ. Иные вопросы похожи на занозу: не оставят в покое, если не вытянешь их из себя. Он лишь попытался подобрать более-менее вежливую форму для того, что его по-настоящему волновало, но быстро понял, что это невозможно. Он только запутается в паутине слов, проще сразу перейти к сути.

– Как вы можете вообще жить… вот так? Как будто ничего не случилось? После столкновения с таким горем – как будто его и не было… Вы же видели ту женщину, слышали ее!.. Это было сегодня, но вот вы снова улыбаетесь и отдыхаете как ни в чем не бывало.

Все равно получилось коряво, конечно. Но Полина, кажется, поняла.

– Я не осуждаю ваш шок. Но горе вот так бьет и вышибает из жизни, когда сталкиваешься с ним очень редко. Эмоциональный иммунитет – тоже иммунитет, у всех он развит по-разному.

– Так что же, это профессиональное отстранение от эмпатии?

– Ни в коем случае. Это профессиональное сохранение эмпатии. В идеальном мире люди вообще не должны сталкиваться с таким абсолютным, глобальным горем. Но идеальный мир ведь не существует, правда? Горе все равно приходит, рано или поздно. Просто чаще всего оно индивидуальное, и его очень удобно не замечать тем, кого оно не касается. Это не жестокость, это закон природы: человеческий род как таковой направлен на выживание, поэтому думает в первую очередь о жизни. Но когда случается нечто по-настоящему значимое, как падение «Пайн Дрим», у всех вовлеченных может сложиться впечатление, что мир задолжал им всеобщий траур. Любое проявление обычной жизни раздражает, счастья – тем более. И это так же нормально, как то, что обычная жизнь и счастье продолжают существовать. Другой вопрос, что при первичном опыте это тяжело понять. Собственное желание жить видится оскорблением тех, у кого настоящее горе. И ты замираешь, таишься, скорбишь или хотя бы изображаешь скорбь, потому что это кажется приличным и уместным. То, что кто-то к этому не примкнул, раздражает так, как вас сегодня огорчило мое плавание.

– Да нет… Все не так просто…

– А это ни в коем случае не просто, – покачала головой Полина. – Но иногда необходимо предпринять усилие и позволить себе жить. Потому что у человека есть лишь определенный запас остроты эмоций, после которого приходит тот самый цинизм. Представьте себе остроту ножа: если не точить лезвие, оно становится бесполезным. Мне и моим коллегам приходится сталкиваться с горем чаще, чем другим людям. Для нас опасен не отдых, а мысли о горе двадцать четыре часа в сутки. Сначала мы не даем себе отвлечься – а потом привыкаем. Но привыкать нельзя, потому что перестаешь чувствовать все эмоции с их тонкостями и нюансами. Считаешь их мелочью. Становишься черствым, отстраняешься, потому что внутри уже ничего не осталось.

Хотелось с ней спорить, говорить, что это как-то неправильно. Но что именно неправильно – Марат определить не мог. Да и что она еще должна делать? Писать слезливые посты в социальные сети? Ей это совсем не шло, и он сильно сомневался, что у нее вообще есть там страницы. Такие посты могли позволить себе те, кого горе коснулось по касательной. Полина же погружалась в него с головой – и действовала.

– К тому же реакция на стресс у каждого своя, – продолжила она. – Кто-то плачет. Кто-то совершает определенные поступки. Кто-то работает в два раза усердней. Кто-то все время проводит с детьми. Нет единого канона, определяющего порядочность и человечность в таких ситуациях. Тот, кто публично выражает свою печаль и бурно осуждает тех, кто продолжает жить, в свободное время может устраивать вечеринки, просто тайно.

Теперь Марат окончательно смутился:

– Я совсем не то имел в виду!

– Это не про вас. Но я знаю таких людей. А еще знаю своих коллег, которые сочли единственно верным, человечным поведением постоянный траур в дни работы. Это привело к нервным срывам и к тому, что в какой-то момент им стало на все плевать. Словно они уже вынесли свою долю горя, дальше – не обязательно. Ну а я… Я знаю себя и только на основе этого знания определяю, как мне работать и отдыхать. Когда я рядом с пострадавшими, я сочувствую им, мне больно, и я пытаюсь их спасти. Но когда я наедине с собой, я спасаю себя. Имею право – чтобы я же потом спасала других.

Она ни разу не повысила голос, не сорвалась на причитания и не попыталась ерничать. Возможно, поэтому Марату было так легко поверить ей. А может, потому что в этом заповеднике ее глаза казались темными, как сосновая хвоя, совсем не подходящими ее возрасту, будто уже прожившими десяток жизней вместе с теми, чьи истории она знала.

– Чувствую потребность извиниться, но не могу сформулировать, за что именно, – невесело усмехнулся Марат.

– Ни за что извиняться не надо. Просто если в вашем лице в мире станет меньше на одного человека, готового осуждать других за недостаток благодетели, я буду счастлива.

– Постараюсь не разочаровать. Так как же вы спасаете себя? Я бы не отказался от проверенного способа… Или он только вам подходит?

– Почему же? Многим подходит, хоть и не всем. Иногда вокруг оказывается так много смерти и боли, что жизнь кажется откровенно бессмысленной, а будущее – далеко не приятным.

– Да уж… И что тогда?

Полина огляделась по сторонам, сошла с тропинки и наклонила вниз ветку сосны, на которой красовались три вытянутые шишки. Шишки были еще зеленые, крепкие, покрытые искристыми капельками свежей смолы. Полина осторожно коснулась шершавой поверхности кончиками пальцев.

– Я заземляюсь, сосредотачиваюсь на настоящем моменте, – еле заметно улыбнулась она. – Вот возьмем, к примеру, эту шишку… У нее есть цвет, текстура и запах. Я сосредотачиваюсь на красоте того, что рядом, стараюсь оценить это, воспринять. Настоящий момент точно не обманет, в отличие от ожиданий. Он уже существует. Когда больно, можно замереть в нем, затаиться, думать о простом. Смотреть на красоту. Вдыхать аромат, закрыв глаза. Думать о вкусе продуктов, их форме, их подаче. Обеспечивать себя маленькими радостями, так или иначе связанными с органами чувств. Если этого недостаточно – дарить себе простое движение, как это было в бассейне, но не бездумное, нет. На движении можно концентрироваться.

– Но ведь этого мало… Думать все равно о чем-то захочется, нельзя же часами сосредотачиваться только на примитивных чувствах!

– Нет, часами не получится. Но и мысли подчиняются контролю, вы знали? Если я понимаю, что не готова принять реальность такой, какая она есть, я дополняю ее фантазиями. Мечтами, если угодно. Я жду, когда снова почувствую себя спокойной и сильной. Именно такой я должна идти и помогать людям. Не неврастеничкой, готовой сорваться в любой момент. Не затюканной теткой, которая просто хочет, чтобы ее смена побыстрее закончилась. Что-то толковое я могу обеспечить лишь с полной отдачей, и люди ждут от меня не слез, соплей и неврозов.