Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

— Ты действительно сделаешь это ради меня? — произнесла она еле слышно.

— С превеликим удовольствием.

— Но ты же любишь Геную. Ты здесь как дома. Ты больше генуэзец, чем я.

— Зато я не итальянец и посему не боюсь перемен. С тобой я уже начал новую жизнь, и новые декорации ей отнюдь не помешают. Переехать со мной в Венецию — самый романтичный подарок, который ты можешь мне преподнести. Там мы будем еще ближе, чем здесь, потому что там мы никого не знаем. Представляешь, сколько приключений ждет нас в Венеции? Мы будем совершать там открытия. Только вообрази себе, сколько всего мы наоткрываем.

— Так ты полагаешь, мне следует согласиться?

— Да, непременно.

— Ладно. Если ты так сильно этого хочешь, я сделаю это ради тебя.

Я покрыл ее лицо благодарными поцелуями. Я понимал: что-то было не так, где-то в процессе разговора мы поменялись ролями, и вообще-то выражать благодарность должен был не я; но мне было все равно, я был ей благодарен. И хотя потом она еще по нескольку раз на дню возвращалась к своему решению, выдвигая для проформы все новые возражения, будущее было необратимо приведено в движение. Прием на работу прошел гладко, как и было обещано. Не стану распространяться здесь о бытовых хлопотах. Используя свои связи, подруга Клио подыскала нам небольшую и недорогую квартиру на калле Нуова Сант-Aньезе, рядом с Галереей. Так что путь к отступлению был отрезан. Мы с Клио переехали в Венецию.

Глава пятая. Лебедь в режиме «диско»

Несмотря на то что я давно оставил позади бурную эпоху компульсивного распутства и до приезда в гранд-отель «Европа» в течение долгого времени вел чуть ли не подобающий ответственному гражданину образ жизни, на который в бытность своей необузданной молодости взирал бы с презрением, я замечаю, что мягкая упряжка выстроенных вокруг основных трапез и перекусов дней в терпеливо ожидающем непонятно чего отеле идет мне на пользу. Не скажу, что привезенный сюда багаж печали безвозвратно утрачен, но связанное с этой печалью душевное смятение находит опору в предсказуемой смене ритуалов.

Как если бы от отчаяния или в отсутствие убедительной альтернативы я поступил в монастырь и теперь постепенно, благодаря регулярности молитвенных служений, превращаюсь в верующего. У меня кровать с балдахином вместо нар и роскошный гостиничный номер вместо кельи, на мне не ряса, а модная европейская одежда, в которой я сажусь за уставленный серебром и антиквариатом стол, — в остальном же я мало чем отличаюсь от монаха. Моя молитва — на бумаге. Подобно тому как коленопреклоненный монах с воздетыми руками стремится постигнуть суть вещей, просит отпущения грехов и признается в любви к Богу, я сижу, склонившись над письменным столом из эбенового дерева с ручкой в руке, и пишу о Клио.

Вероятно, благодаря размеренности, которая, по моим ощущениям, благотворно влияет на мое настроение, я невольно начинаю добавлять все новые ритуалы к уже существующим. Если раньше, едва проснувшись, я первым делом дергал за шнурок колокольчика, чтобы мне доставили в номер кофе, то теперь я предварительно привожу себя в порядок, ибо вдруг решил, что не хочу встречать горничную, которая приносит кофе, немытым и небритым. Не то чтобы ее столь уж сильно волновал мой внешний вид, просто мне самому так комфортнее. До сих пор все звучит вполне логично.

Однако сегодня я вдруг понял, что неосознанно расширил свой утренний обряд. Я не просто ополаскиваю лицо и бреюсь на скорую руку — теперь я намыливаюсь двумя сортами мыла, тщательно бреюсь старомодной бритвой, заранее ее правя, подстригаю усы и бакенбарды двумя разными ножницами, расчесываю брови, чищу зубы и полощу рот специальным раствором с экстрактом шалфея, наношу на кожу дневной крем, умащиваю щеки лосьоном с морской солью и дважды спрыскиваю халат розовой туалетной водой «Россо ди Искья». И лишь потом звоню в колокольчик. Притом что полноценный утренний туалет у меня еще впереди. Им я занимаюсь после кофе и первой сигареты, перед тем как одеться и спуститься к завтраку.

Только сейчас, когда я делаю эти записи, я понимаю, что, пожалуй, веду себя несколько странно. Тем не менее я уверен, что завтра снова буду проделывать то же самое, и, возможно, мне даже взбредет в голову добавить еще немного жеманства к своим утренним хлопотам.

Одежда не требует повышенного внимания с моей стороны. Ее доставляют мне в лучшем виде из прачечной-химчистки: выстиранную, выглаженную и накрахмаленную. Однако я замечаю, что все чаще и одержимее натираю до блеска кольца, булавки для галстуков и запонки. Накануне отполировал даже серебряную визитницу и зажигалку Solid Brass Zippo. В свои полные жизни годы я бы счел это занятие неопровержимым доказательством декаданса и, по сути, был бы прав.

Можно подумать, что у меня избыток времени, но это неправда, ибо со временем в гранд-отеле «Европа» происходит что-то странное. Его не существует. Наверное, мне следует пояснить мою мысль. Во-первых, в отеле нигде нет часов. В номере нет ни часов, ни будильника, ни радиобудильника. Разумеется, я привез с собой собственное время: на наручных часах, мобильном телефоне и компьютере, — но оно потихоньку утратило актуальность. День структурируют звонки к завтраку, обеду и ужину.

Впрочем, когда я написал, что здесь царит безвременье, я имел в виду нечто другое, более загадочное и неоднозначное. Попробую объяснить. Дороги, к примеру, существуют для сбившегося с пути водителя. Для усталого же поэта, заснувшего после выступления на заднем сиденье такси, лабиринт улиц с его поворотами, перекрестками и возможностями не является реальностью, ибо ему совершенно не обязательно в ней разбираться. Точно так же и время существует для того, кто задает себе вопрос, успеет ли он до следующей встречи по-быстрому заскочить в аптеку и купить успокоительное.

Время существует благодаря наличию выбора. Выбор существует благодаря альтернативам. Альтернативы существуют благодаря будущему. Будущее существует по милости прошлого, которое необходимо забыть, как в случае с несчастным Абдулом. Но если прошлое прошелестело бальными платьями и прозвенело драгоценностями князей, графинь, послов и крупных промышленников и если память о прошлом становится мечтой о настоящем, то будущее — это не что иное, как просто некий элемент, понапрасну добавляемый к тому, чего уже не вернуть. Таким образом, время разжижается, пока не становится настолько водянистым, что никому от