Записки русского бедуина - Дмитрий Панченко

В Испании мне оставалось искупаться в море, посмотреть деревушки, смахивающие на небольшие крепости, и подивиться фокусам Сальвадора Дали в его доме-театре в Фигерасе.

Народу там — тьмы и тьмы, и многие говорят по-русски. Изобретательность Сальвадора Дали, что говорить, — поразительна. Мне особенно понравились постаменты из старых автомобильных покрышек. Великий художник! Только не состоявшийся. Он умел все, но не знал, с какой мыслью, с каким чувством, с какой позицией соединить свое умение. Самый успешный неудачник.

Дело тут, вероятно, не столько в личных качествах, сколько во временах. Такое бывало. Это хорошо видно по «Сатирикону» Петрония — наиболее современному из всех древних романов. Энколпий знакомится с Эвмолпом в картинной галерее — уже весьма современно, не правда ли? Распознав в своем новом знакомом человека искушенного, Энколпий спрашивает его о причинах наступившего упадка живописи, да и вообще искусств и наук. Эвмолп говорит в ответ об изменении жизненных устремлений: некогда люди соревновались в том, кто из них принесет больше пользы будущим поколениям, а теперь они думают лишь о том, как разыскать клад или родственника, который поспешит на тот свет, чтобы оставить наследнику состояние. Эвмолп воодушевлен, красноречив, приводит примеры. Он говорит дело, но его риторика подозрительно утрированна, а восхваляемые им ученые и художники предстают в двусмысленном свете. Один состарился на горной вершине, наблюдая за звездами; другой умер от голода, будучи не в силах оторваться от работы над отделкой статуи; третий был столь увлечен своим творчеством, что не оставил наследников. Хотели бы мы оказаться на месте этих славных людей? Воспламенившись, Эвмолп начинает перелагать стихами картину, изображающую взятие Трои. Какие-то люди, прогуливающиеся по галерее, принимаются швырять в поэта камнями, и нашим героям приходится спасаться бегством. И это вовсе не означает, что Петроний не разделяет мысли, вложенные в уста Эвмолпа. Просто у него все что угодно становится предметом профанации — литературная классика, патриотические предания и даже учение Эпикура, которому он выказывает приверженность. Он более всего ценит красноречие и поэзию, а поэтов и людей, умеющих говорить, сплошь и рядом ставит в комическое положение. Его волнуют судьбы культуры, и ему есть что сказать, но вместо жанра критического исследования он выбирает роман, который состоит из скандалов, эротических сцен и перемещений. Он хотел бы писать о событиях вроде гибели Трои, но почему-то сбивается на историю о фаллосе, на который навели порчу.

Нечто сходное я наблюдал вблизи — и говорю я о музыканте, многим из вас хорошо известном. Его одаренность — до всякого еще широкого признания — была очевидной, никто не брался ее оспаривать. Правда, ранние критики — американские — отмечали некоторую холодность в его манере игры, но я не думаю, что они были правы. Я досадовал на другое: всякий раз, как музыка — преимущественно импровизационная — становилась такой, что ее хотелось слушать и слушать, все очень быстро подходило к концу — скручивалось и сворачивалось. Когда роль пианиста соединялась с ролью, назовем ее так, дирижера-постановщика, эта особенность проступала еще отчетливей. Но со временем выяснилось, что это неотъемлемое, казалось бы, свойство преодолевалось им в музыке, написанной на заказ — для кинофильмов. Там он передавал чужую правду, а со своей его отношения были слишком щепетильными. Его чутье к интеллектуальной фальши было поразительным. Я рядом с ним чувствовал себя глуповатым; стоило мне начать о чем-то важно рассуждать — он в два счета ставил меня в тупик. Один раз он все же выслушал меня, не перебивая, а затем улыбнулся своей обворожительной улыбкой (конечно, не такой обворожительной, какой он однажды при мне улыбнулся хорошенькой буфетчице) и стал вопрошать себя, стремится ли он к знанию. Книжек он читал множество, но стремился ли к знанию — этого я не могу сказать.

Мы мало виделись в его последние годы. На то были разные причины и ни одной значительной. То, что он публично исповедовал взгляды, которые я не мог одобрить, к числу этих причин не относилось.

СПЛЮЩЕННАЯ ГОЛЛАНДИЯ

Существуют немецкие исследования по статистике голландского селедочного промысла. В пору становления великой страны торговля селедкой составила едва ли не основу ее благоденствия, но после 1783 года голландцам пришлось умерить свое рвение. Так что теперь, ценители селедки, — поезжайте сами в Голландию; нигде не готовят ее так вкусно.

Соединенные Штаты (как некогда называлась страна, более известная по имени одного из них) были во многих отношениях европейским и мировым лидером на протяжении целого столетия, только в восемнадцатом веке их слава начала меркнуть. В наши дни голландцы, похоже, имеют репутацию самого симпатичного народа Европы. Когда-то они считались самым полезным ее народом. В Англии было множество голландских ткачей, сукновалов, стекольщиков, гончаров, типографов. В Северной Германии они устраивали молочные фермы. Повсюду использовались как специалисты по сооружению дамб и осушению местности. Они, например, одолели болота (the Fens) в Кембриджшире, окружившие могучий готический собор в Или. Голландцы вместе с фламандцами поставили на ноги шведскую горнодобывающую и оружейную промышленность, так что накануне Северной войны мы закупили в Швеции изрядное количество пушек. Впрочем, и тульский оружейный завод возник не без голландского участия. А голландские морские офицеры — краса и гордость петровского флота! А русский царь, подвизающийся на голландской верфи!

В те времена, когда скорее Голландия, нежели Англия, Испания или Португалия, была владычицей морей, в стране процветали не только всевозможные ремесла и полезные навыки, не только живопись, но и наука и философия. Семнадцатый век был временем Гюйгенса, Левенгука, Гроция, Спинозы и многих других. Но золотой век голландской культуры озадачивает любопытным пробелом: художественная литература. Правда, энциклопедии называют имя Поста ван ден Вонделя (1587–1679). Он прославился и как поэт, и как драматический писатель. Голландский Шекспир — только все же не ставший Шекспиром. Я говорю это не как читатель (к сожалению, мне не доводилось читать Вонделя), а как наблюдатель, отмечающий, что известность и значение этих двух писателей ни в малейшей степени не сопоставимы. Мы не поверим, что это дело случая (было достаточно времени утвердить славу Вонделя), и относительную незначительность голландского классика примем как факт — тем более разительный, что Вондель лишь немногим моложе Шекспира, а историческая атмосфера, в которой происходило его формирование, напоминает английскую: та же консолидирующая нацию успешная борьба с Испанией, только еще более принципиальная, напряженная и героическая.

Посмотрим, что способствовало расцвету Голландии. Не думайте, что сказанное о селедке — шутка. Сэр Уолтер Ралей в сочинении, опубликованном в 1603 году, уверяет, что голландцы продают селедку даже в Московию. Другой англичанин, полвека спустя, говорит о ловле сельдей как о великой золотой жиле ловких соседей. Англичане могут преувеличивать, побуждая соотечественников не оставлять столь прибыльное дело в руках голландцев, но это лишь вопрос степени. Мы знаем о голландской морской торговле из многих источников и особенно благодаря сохранившейся от конца XV века документации, ведшейся датскими таможенниками Зунда.

Шедшая через Зунд балтийская торговля (наряду с селедкой везли главным образом соль, вино, колониальные товары, а обратно — зерно, строевой лес, медь и железо) сохраняла свое огромное значение для Голландии на протяжении всего семнадцатого века, но славу ей принесла торговля, хочется сказать — вселенская. Голландских купцов можно было видеть везде — от Бразилии до Японии. Ост-индская компания безраздельно господствовала в Индийском океане. Амстердам стал торговой столицей мира. О голландцах слагались легенды. Уолтер Ралей уверял, что они спускают на воду тысячу кораблей в год. Кольбер в 1669 году говорил, что европейская морская торговля осуществляется двадцатью тысячами кораблей, из которых пятнадцать или шестнадцать тысяч — голландские. Это уже напоминает тибетские рассказы о древних греках, сконструировавших что-то вроде ковров-самолетов. Но все же историки соглашаются, что голландский торговый флот во времена Кольбера насчитывал тысячи кораблей. То правда, что в Ост-индской компании не церемонились ни с конкурентами, ни с туземцами, что одни голландские купцы, несмотря на строжайший запрет правительства продавали в Алжир ружья и порох, служившие неверным для обращения в рабство христиан, другие по подложным документам вели торговлю на Пиренеях, в то время как их братья боролись за независимость, и что, наконец, — выдерживаю паузу — голландские торговцы смешивали и подделывали благородные французские вина. Но размах голландской торговли, за которым угадываются отвага и энергия, поразителен.