Конец Распутина (воспоминания) - Феликс Юсупов

Но вскоре я почувствовал, что во мне, помимо моей воли, сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу. Она нарастала во мне, закрывая все мое существо невидимой броней. В сознании моем смутно всплывала мысль о том, что между мною и Распутиным происходит напряженная борьба и что в этой борьбе я могу оказать ему сопротивление, потому что моя душевная сила, сталкиваясь с силой Распутина, не дает ему возможности всецело овладеть мною.

Я попытался сделать движение рукой – рука повиновалась. Но я все-таки продолжал лежать в том же положении, ожидая, когда Распутин сам скажет мне подняться и встать.

Теперь я уже ясно различал его фигуру, лицо, глаза. Страшный яркий круг совершенно исчез.

– Ну, милый, вот на первый раз и довольно будет, – проговорил Распутин.

Он внимательно следил за мной, но, очевидно, мог наблюдать и заметить только одну сторону моих ощущений: мое сопротивление гипнозу ускользнуло от него.

Самодовольная улыбка играла на его лице, и он говорил со мной тем уверенным тоном, который дает человеку сознание его полного господства над другим. Очевидно, он не сомневался уже теперь в том, что и я покорился его силе, и мысленно причислил меня к своим послушным приверженцам.

Резким движением он потянул меня за руку. Я приподнялся и сел. Голова моя кружилась, и во всем теле ощущалась слабость. Сделав над собою усилие, я встал с дивана и прошелся по комнате, но ноги мои были как парализованы и плохо мне повиновались.

Распутин продолжал следить за каждым моим движением.

– Это Божья благодать, – проговорил он, – вот увидишь, как скоро тебе полегчает и вся болезнь твоя пройдет.

Прощаясь, он взял с меня обещание опять приехать к нему в один из ближайших дней.

После этого гипнотического сеанса, я много раз бывал у Распутина то с М. Г., то один.

Лечение продолжалось, и с каждым днем доверие «старца» ко мне возрастало.

Мы иногда подолгу с ним беседовали. Считая меня своим другом, непоколебимо уверовавшим в его божественную миссию, рассчитывая на мое содействие и поддержку во всем, Распутин не находит нужным передо мною скрываться и постепенно открыл мне все свои карты. Он настолько был убежден в силе своего влияния на людей, что не допускал даже мысли о том, что я могу не быть в его власти.

– Знаешь, милый, сказал он мне однажды, – смышленый больно ты и говорить с тобой легко: все сразу понимаешь. Захочешь – хоть министром сделаю, только согласись.

Такое предложение Распутина сильно меня смутило. Я знал, как ему легко всего добиться, и знал также, к какому скандалу это может привести.

– Я с удовольствием вам буду помогать, только уж в министры меня не назначайте, – ответил я ему смеясь.

– Ты чего смеешься? – удивился Распутин. – Думаешь, не могу? Все могу. Что пожелаю, то и делаю, и все слушаются. Вот увидишь, будешь министром.

Настойчиво уверенный тон Распутина меня испугал не на шутку. Я уже рисовал себе всеобщее удивление, после того как в газетах прочтут о таком моем назначении.

– Григорий Ефимович, ради Бога, не надо этого! – взмолился я. – Подумайте, какой же я министр. Да, наконец, на что мне это нужно... Гораздо лучше будет, если я стану вам помогать так, чтобы никто об этом не знал.

– Ну, пожалуй, пускай будет по-твоему, коли так, – согласился, наконец, Распутин. – A редко вот, кто этак говорит, – прибавил он, – все больше меня просят: то устрой, это устрой; всякому что-нибудь нужно.

– А как же вы эти просьбы исполняете? – спросил я.

– Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское... Так вот и распределяю.

– И вас все министры слушают?

– Все! – воскликнул Распутин. – Все... Ведь мной они поставлены, как же им меня то не слушаться? Знают, что, коли пойдут против меня, несдобровать им. Сам премьер, и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы, значит, Протопопова сменить... Сам-то, небось, боится ко мне идти – приятелей своих подсылает. А Хвостов-то[8], каков гусь, а? Бегал, бегал ко мне, а как я его назначил, зазнался, да и поворотил против меня. Вестимо, сместили его, – наказан за дело. Теперича, поди, не раз спохватывается да и жалеет... Так-то вот, – после небольшой паузы прибавил Распутин. – Ты сам посуди: Царица сама у меня другом, как же им-то не повиноваться?

– Все меня боятся, все... Как тресну мужицким кулаком, – все сразу и притихнет, – сказал Распутин, не без удовольствия взглядывая на свою узловатую руку.

– С вашей братией, аристократами (он особенно как-то произносил это слово) только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским-то хоромам разгуливаю... Гордости у них, беда, сколько! А от гордости-то у нас, милый, весь грех начинается. Ежели Господу хочешь угодить, первое дело убей свою гордыню.

Распутин цинично расхохотался и начал рассказывать, каким способом нужно подавлять в себе гордыню:

– А вот что, милый, – заговорил он, взглянув на меня со странной улыбкой. – Бабы эти хуже мужчин, с их то и надо начинать. Да... Вот вожу я всяких барынь в баню, приведу их туда и говорю: раздевайся теперича и мой меня, мужика... Ну, ежели, которые начнут жеманиться, кривляться, у меня с ними расправа короткая ........................

тут вся гордыня и соскочит .............................

Я молча с ужасом его слушал, боясь своими вопросами или замечаниями прервать этот чудовищный рассказ, совершенно непередаваемый в печати. Он, видимо, был навеселе и говорил с непривычной откровенностью. Налив себе еще мадеры, он откашлялся и продолжал:

– А ты чего так мало пьешь? Вина, что ли, боишься? Оно-то самое лучшее лекарство будет. От всех болестей вылечивает и в аптеке не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе, и телу крепость придает. A меня Господь Бог такой силой наградил, что предела этому нет. А знаешь ты Бадмаева? Ужо познакомлю тебя с ним. Вот у него лекарства какие хочешь, вот уж это настоящий доктор. Что там Боткины да Деревенки – ничего они не смыслят: пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются, насаждаются Господом Богом и, значит, Божеская благодать в них.

– Григорий Ефимович, – перебил я Распутина, – а что Государя и Наследника тоже лечат этими средствами?

– Как не лечат. Даем им. Сама[9] и Аннушка[10] доглядывают за этим. Боятся они все, что Боткин узнает, а я им и говорю: коли узнает кто из ваших докторов про эти мои лекарства, больному, за место пользы от них, только большой вред будет. Ну, вот, они и опасаются – все и делают втихомолку.