Конец Распутина (воспоминания) - Феликс Юсупов

Пуришкевич предложил нам принять в участники еще одно лицо – доктора Лазоверта. Мы согласились.

Вторичное наше собрание происходило в санитарном поезде Пуришкевича.

На этом совещании были выработаны все подробности наших совместных действий.

Наш план, окончательно утвержденный, состоял в следующем:

Я должен был по-прежнему видаться с Распутиным, усиливая его доверие к себе и однажды пригласить его в гости, с тем чтобы его приезд в мой дом был обставлен строжайшей тайной.

В день, когда Распутин согласится у меня быть, я должен заехать за ним в двенадцать часов ночи, и в открытом автомобиле Пуришкевича, с доктором Лазовертом в качестве шофера, привезти его на Мойку. Там, во время чая, дать ему выпить раствор цианистого калия.

После того как моментальным действием яда Распутин будет уничтожен, его труп, завернутый в мешок, увезти за город и сбросить в воду.

Для перевозки тела нужно было иметь закрытый автомобиль, и Великий Князь Димитрий Павлович предложил воспользоваться своим. Это было особенно удобно: великокняжеский стяг, прикрепленный к передней части машины, избавлял нас от всяких подозрений и задержек в пути. Распутина я должен был принять у себя один, поместив остальных соучастников заговора в соседней комнате, дабы, в случае необходимости, они могли прийти мне на помощь.

Какой бы оборот ни приняло задуманное нами дело, мы условились во что бы то ни стало отрицать нашу причастность не только к убийству Распутина, но даже к покушению на убийство.

Место, куда мы сбросим труп Распутина, решено было отыскать уже по возвращении в Петербург Великого Князя и Пуришкевича.

Через несколько дней после нашего совещания оба они уехали на фронт.

В Петербурге оставался только поручик Сухотин, с которым я виделся почти ежедневно.

В этот период времени я вторично посетил Маклакова. Перед своим отъездом Пуришкевич просил меня сделать все возможное для того, чтобы привлечь Маклакова к самому близкому участию в нашем деле.

При новом свидании с Маклаковым, я был приятно поражен происшедшей в нем переменой. Вместо уклончивых ответов, я услышал от него полное одобрение всему нами задуманному, но на мое предложение действовать с нами сообща, он ответил, что ему, быть может, придется в половине декабря по важным делам отлучиться на несколько дней в Москву. Тем не менее я посвятил его во все подробности нашего заговора.

Прощаясь со мною, он был любезен, пожелал нам полного успеха и, между прочим, подарил мне резиновую палку.

– Возьмите ее на всякий случай, – сказал он, улыбаясь.

X

Тем временем мои занятия в Пажеском корпусе шли своим чередом. Полковник Фогель, который готовил меня к репетициям, по-прежнему приходил ко мне и часами объяснял мне военные науки.

Изредка бывал я у Распутина, подчиняясь необходимости поддерживать с ним отношения. Как ни был гадок мне этот человек, но еще более гадко было сидеть у него, разговаривать с ним. Эти посещения были для меня настоящей пыткой.

Однажды я зашел к нему за несколько дней до возвращения в Петербург Великого Князя Димитрия Павловича и Пуришкевича.

Распутин был в самом радостном настроении.

– Что это вы так веселы? – спросил я его.

– Да уж больно хорошее дельце-то сделал. Теперича не долго ждать – скоро и на нашей улице будет праздник.

– А в чем дело? – заинтересовался я.

– В чем дело, в чем дело? – старался передразнить меня Распутин. – Вот ты боишься меня, – продолжал он, – и перестал ко мне ходить, а много кой-чего интересного есть у меня тебе порассказать... А вот и не скажу, потому боишься меня, опасаешься всего, а коли бы ты не боялся, – рассказал бы.

Я объяснил ему, что готовился все время к репетициям в корпусе, очень был занят и никак не мог вырваться, потому только и не приходил к нему. Но на все мои доводы Распутин твердил свое:

– Знаю, знаю, боишься меня, да и родные тебе не дозволяют. Мамаша твоя, небось за одно с Лизаветой[15]... Обе только и думают, как бы меня отсюда спровадить. Да, нет, не удастся им, не послушают их. Уж так-то меня любят в Царском, так любят. И что больше напротив меня говорят, то больше и любят... Вот как!

– Григорий Ефимович, – сказал я, – ведь вы в Царском себя иначе ведете: вы там только о Боге и разговариваете, оттого вам и верят.

– Что ж, милый, мне о Боге с ними не говорить? Они все люди благочестивые, любят такую беседу... Все они понимают, все прощают и меня ценят... А насчет того, что им худое про меня наговаривают – это все ни к чему; все одно они худому не поверят, что ни говори... Я им и сам сказывал: будут, говорю, на меня клеветать, а вы вспомните, как Христа гнали – Он тоже за правду страдал. Ну вот они всех и выслушивают, а сделают по-своему, как им совесть велит.

– С Ним[16] вот бывает подчас трудно; как от дому далеко уедет, так и начнет слушать худых людей. Вот и теперича сколько с Ним намучились. Я ему объясняю: довольно, мол, кровопролития, все братья, что немец, что француз... А война эта самая – наказание Божье за наши грехи... Так, ведь, куды! Уперся. Знай, свое твердит: «позорно мир подписывать».

– А какой такой позор, коли своих братьев спасаешь? Опять, говорю, миллионы народу побьют.

– Вот Сама – мудрая, хорошая правительница... А Он что? Что понимает? He для этого сделан, Божий Он человек – вот что.

– Боюсь одного, – продолжал Распутин – как бы Николай Николаевич не помешал, коли узнает. Ему-то все только воевать, зря людей губить. Да теперича далече он, руки-то коротки – не достанет. Подальше его и угнали затем, чтобы не мешал, да не путался.

– А, по-моему, большую ошибку сделали, – сказал я, – что Великого Князя сместили. Ведь его вся Россия боготворила, самый популярный человек.

– За это самое и сменили. Возгордился больно, да высоко метил. Царица-то сразу поняла, откудова опасность идет.

– Неправда, Григорий Ефимович, Великий Князь Николай Николаевич совсем не такой человек: никуда он не метил, а исполнял свой долг перед Родиной и Царем. И с тех пор, как он ушел, ропот в стране увеличился. Нельзя было в такой серьезный момент отнимать у Армии ее любимого вождя.

– Ну, уж ты, милый, не мудри: коли было сделано, так, значит, и надо, – правильно.

Распутин встал и начал ходить взад и вперед по комнате. Он был задумчив и что-то шепотом говорил про себя. Но вдруг он остановился, быстро подошел ко мне и резким движением схватил меня за руку. В его глазах засветилось странное выражение:

– Поедем со мной к цыганам. Поедешь, – все тебе расскажу до капельки...

Я согласился, но в эту самую минуту зазвонил телефон. Оказалось, что Распутина вызывали в Царское. Я воспользовался тем, что наша поездка расстроилась, и предложил ему приехать ко мне в один из ближайших дней, чтобы вместе провести вечер.