Книга волшебных историй (сборник) - Ирина Ясина

Линор Горалик

Ночью,в самом начале удивительно теплого месяца,он обошел всех остальныхи велел собираться.Кто-то был предупрежден заранее.Большинство – нет.

Сначала он боялся,что их выдастиспуганный недоуменный гомон,дребезжание пыльных шкафов,истерический перезвон ножей.

Потом это стало неважно.

Перепуганно причитали длинные старые селедочницы,плакали ничего не понимающие маленькие рюмки,утюги столпились в дверяхосоловелым, покорным стадом.Тарелки метались,не понимая, как можно броситьвесь этот затхлый скарб, – потемневшие скатерти,грязные кухонные полотенца,священные бабушкины салфетки.Жирная утятница, воровато озираясь,быстро заглатывала серебряные ложечки.Солонка трясла свою пыльную, захватанную сестру,истерически повторявшую:«Она догонит и перебьет нас!Она догонит и перебьет нас!..»

Он неловко ударил еедеревянной засаленной ручкой.Она замолчала.

Когда они, наконец, двинулись вниз по пригорку,вся околица слышала их,вся деревня смотрела на них из окон.Когда они добежали до реки,топот Федоры уже отзывался дрожьюв его тусклых от застаревшей грязимедных боках.

Задние ряды проклинали его,скатывались в канавы, отставали.Средние плакали, проклинали его, но шли.Передних не было, – только он,на подгибающихся старых ногах,в молчаливом ужасеответственности и сомнений.

Когда они все-таки добежали до реки, – измученные, треснувшие, надбитые, – он обернулся и сказал им: «Вот увидите,мы войдем в воду – и выйдем из нее другими».

Но тут река расступилась.

– Смертинька, Смертинька, кто твоя бабушка?– Вечная воля Твоя. Вяжет из лыка удавки, голубушка,давит винцо из тряпья.

– Смертинька, Смертинька, что твои сказочки?– Темные лясы Твои. Точат и точат несладкие косточки тех, кто лежит в забытьи.

– Смертинька, Смертинька, где твои варежки?– В темном притворе Твоем. Трогают, трогают медные денежки под золоченым тряпьем.

– Смертинька, Смертинька, что твои саночки?– Слов Твоих скользкая суть. Вон как летят по раздавленной улочке, ищут, кого полоснуть.

– Смертинька, я ж тебе был вроде крестного!Ты меня этак за что?– Дядя! Я так, повторяю за взрослыми.…Где ж мои варежки-то?

Михаил Жванецкий

Я сегодня взял лошадь под уздцы. Она ткнулась мне в рукав, пососала пуговицу, еще ткнулась, переступала, вздыхала, трогала мою пуговицу. И я такое доверие почувствовал: обидь ее при мне!

Становятся нам все ближе лошади, коты, собаки.

Я доверяю им, они – мне, мы вместе.

Маленькая собачно-кошечная компания во главе со мной и лошадью.

Я один должен их накормить.

Я должен.

Они любят меня.

Все остальное должен я: приютить, объяснить, вылечить. Они всю душу занимают доверчивостью своей.

Мы прижмемся, согреемся, и они уснут.

А я не смогу.

У большой лошади и у маленького кота никого нет, кроме меня. Как же я усну? Я буду лежать и думать.

Добро и зло

Зло конкретно, четко, ясно.

Зло всегда с цифрами в руках.

Зло всегда с фамилиями в руках.

Зло материально понятно, ясно и легко овладевает массами.

Толпа не побежит в больницу перекладывать больных и мыть полы.

Но мгновенно сорвется бить людей и поджигать дома.

Зло рождается вместе с ребенком, колотит, бьет, щипает.

И только постепенно в душу входит его противоположность.

Добро накапливается. От услышанного. От увиденного. От прочитанного.

Оно требует нежной мамы и времени.

Оно складывается по словам, по поступку, по страничке.

Оно идет от тех, кто через это прошел и сам понял, что погасить полезнее.

Не вспылить, не бросить злое слово, после которого все равно просишь прощения.

Неправота твоя не в слове, а в злости.

Добро твое накапливается всю жизнь и всего лишь достигает уровня, достигнутого другими.

Поэтому так мало изменений в морали за века.

Добро полностью не передается. Ему нельзя обучить. Злу можно. Зло передается. А накопленное добро умирает с каждым.

И все начинается снова.

Но однажды посеянное зло долго остается с человеком. Запоминается всеми. Тем более на экране.

Нельзя сегодня говорить о сексе, а завтра о любви одному и тому же человеку. Даже если все утверждают, что это должен знать каждый.

Нельзя сегодня говорить: «Не защищайте демократию. Сидите дома», а завтра разоблачать коррупцию.

Ну, кто-то же что-то вспомнит.

Характер человека не зависит от науки, потому что наука его не совершенствует.

Человек в прямой связи с добром и злом.

И хоть это все перетекает друг в друга, но мы все чувствуем в какой момент, что из них берет верх.

И тогда из каждой семьи уходят лучшие. Как бы это ни называлось: борьба за свободу, за справедливость, за территорию…

Это борьба между теми, кто говорит: жить должны все, и теми, кто говорит: жить должны не все.

А дальше по списку, с фамилиями, с цифрами в руках против невнятного бормотания: «Это нехорошо», «Это как же так», «За что»…

Добро накопили старики.

Они невнятны и неконкретны.

В них заключена не мудрость, а добро.

Давая злу дорогу, мы все равно поползем просить прощения…

Когда дело коснется нас.

Разговоры с отцом

Еще, Миша, когда у тебя будет сын, постарайся быть осторожным. Боюсь, что ты не сможешь. Но они всегда другие – я и ты, ты и он. Ты не сумеешь им руководить. Первый человек, который от тебя полностью зависит, а ты не сможешь им руководить. В этом, наверное, заложено разнообразие людей. С этим невозможно жить, хочется наказать, заставить. Заставить можно, но лучше пусть он, как ты, найдет свою дорогу. Пусть он найдет основные знания: грамматику, математику, поведение. Он должен знать поведение среди людей. Он обязан сформулировать, чего он хочет от них и что он может дать им взамен, просто, чтоб потребовать или подчиниться.

Образование помогает терпеть унижение.

Образование помогает переносить пытки.

Образование вызывает уважение даже в тюрьме.

Образование – значит жить дольше. Я не знаю, Миша, как это получается, но образованный человек живет намного дольше и лучше.

Я не сказал бы, богаче.

Кстати, богаче без «т», а лучше – после «у» идет «ч».

Лучше – то есть с удовольствием.

Богатый созерцает, что он получает, а образованный сравнивает то, что видит, с чем-то внутри себя и не нуждается в лишнем. Ему легче проникнуть и понять другого.

То есть, Миша, образованный понимает темного человека, а темный не понимает образованного.

Темный ни разу в жизни не сказал слово «опровержение» или «трепетный», или «волнующий». Он даже не сказал: «Я с трудом пережил ваш отъезд, девушка». Миша, он женщине не оставит воспоминаний, потому что запоминаются не поцелуи, сынок, запоминаются слова.

У темного человека неинтересное молчание.

Мы с тобой, помнишь, говорили, что образование – это память? Это – память тоже. Это не цитирование прочитанного, это формулирование своего на базе прочитанного. Даже неточное цитирование – уже свое. В суматохе, Миша, нельзя терять мысль. Мыслей не так много. Шуток миллионы, мыслей сотни, идей десятки, законов единицы. Их знают все.

Все знают одну идею темного человека.

От него ждут хотя бы самообразования, хотя бы впечатления от прочитанного. Не от кино, кино не рождает в зрителе идею или мысль – только книга, она научит и здоровью, и силе воли, когда полистаешь кого-нибудь и прочитаешь у кого-нибудь.

Пусть твой сын будет образованным. И диплом тут ни при чем. Он должен знать, что в предложении «ни при чем» все слова пишутся раздельно.

Все! Мама нам оставила обед на кухне. Подогрей себе. Я вернусь поздно: много вызовов и мало лифтов. Пожми мне руку, и я пошел. Кстати, образованный счастлив в старости.

Борис Жутовский

Одесса

С полвека назад была такая мода – на съемки нового советского фильма журнал «Огонек» засылал фотографов, а фоторепортаж в виде рекламы помещался на цветных четырех страницах в середке журнала. Я работал тогда в «Огоньке», и меня с приятелем послали в Одессу на съемки фильма «Полосатый рейс».

Про Одессу написано все. Глупо вступать в соревнование с Исааком Бабелем, Валентином Катаевым, Юрием Олешей или Константином Паустовским. Но все-таки это была Одесса.

Сцены, которые мы застали, снимались за волнорезом Практической гавани на маленьком уютном пляже. Это был заплыв тигров к берегу на набитый людьми пляж. До революции этот кусочек порта был доступен всем, в советские же времена все было за высоким забором, а само место съемки, пляжик, было обнесено еще и высоченной металлической решеткой, ибо порт жил своей рабочей жизнью, и тигры, даже дрессированные, были там лишком. У забора стояла «Победа» – вершина тогдашнего автопрома. В фильме в машину очумевшие пляжники усовывались в невероятном количестве.