Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая - Виссарион Белинский

Обаятельна жизнь сердца, но без практической деятельности, источник которой заключался бы в пафосе к идее, самый богато наделенный дарами природы человек рискует скоро изжить всю жизнь и остаться при одной пустоте мечтательных ожиданий и действительного отвращения к чувству бытия. Романтизм, без живой связи и живого отношения к другим сторонам жизни, есть величайшая односторонность!

«Узник» – одно из самых благоуханных романтических произведений Жуковского. Заключенный в тюрьме юноша слышит за стеною голос такой же, как он сам, узницы:

«И так все блага заменитьМогилой;И бросить свет, когда в нем житьТак мило;Ах, дайте в свете подышать;Еще мне рано умирать.Лишь миг весенним бытиемЖила я;Лишь миг на празднике земномБыла я;Душа готовилась любить…И все покинуть, все забыть!»

Юноша сжился душою с узницею, которой он никогда не видал. В ней вся жизнь его, и он не просит самой воли. И что нужды, что он никогда не видал ее, что она для него – не более как мечта? Сердце человека умеет обманывать и себя, и рассудок, особенно если с ним вступит в союз фантазия. Наш узник не хочет и знать, что б заговорило сердце его тогда, когда глаза его увидели бы таинственную узницу.

«Не ты ль – он мнит – давно былаЛюбима?И не тебя ль душа звала,ТомимаЖеланья смутного тоской,Волненьем жизни молодой?Тебя в пророчественном снеВидал я;Тобою в пламенной веснеДышал я;Ты мне цвела в живых цветах;Твой образ веял в облаках».

Молодая узница умерла в своей тюрьме; узник был освобожден, —

Но хладно принял он приветСвободы:Прекрасного уж в мире нет.Дни, годыНапрасно будут проходить…Погибшего не возвратить.. . . . . . .И тихо в сумраке ночейОн бродит,И с неба темного очейНе сводит:Звезда знакомая там есть;Она к нему приносит весть…

О милом весть и в мир инойПризванье.И делит с тайной он звездойСтраданье;Ее краса оживлена:Ему в ней светится она.Он таял, гаснул, и угас…И мнилось,Что вдруг пред ним в последний часЯвилосьВсе то, чего душа ждала —И жизнь в улыбке отошла…

«Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея бессмертного и о премудростях Марьи царевны, Кощеевой дочери» и «Сказка о спящей царевне» были весьма неудачными попытками Жуковского на русскую народность. О них никаким образом нельзя сказать:

Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.{37}

Вообще – быть народным, значило бы для Жуковского отказаться от романтизма, – а это для него было бы все равно, что отказаться от своей натуры, от своего духа, словом – от самого себя. В «Громобое» Жуковский тоже хотел быть народным, но, наперекор его воле, эта русская сказка у него обратилась как-то в немецкую – что-то вроде католической легенды средних веков. Лучшие места в ней – романтические, как, например, это:

Увы! пора любви придет:Вам сердце тайну скажет,Для вас украсит божий свет,Вам милого покажет;И взор наполнится тоской,И тихим грудь желаньем,И, распаленные душой,Влекомы ожиданьем,Для вас взойдет краснее день,И будет луг душистей,И сладостней дубравы теньИ птичка голосистей.

«Вадим» весь преисполнен самым неопределенным романтизмом. Этот новогородский рыцарь едет сам не зная куда, руководимый таинственным звонком. Он должен стремиться к небесной красоте, не обольщаясь земною. И вот, для обольщения его, предстала ему земная красота в образе киевской княжны…

Лазурны очи опустя,В объятиях Вадима,Она, как тихое дитя,Лежала недвижима;И что с невинною душойСбылось – не постигала;Лишь сердце билось, и порой,Вся вспыхнув, трепетала;Лишь пламень гаснущий сиялСквозь тень ресниц склоненных,И вздох невольный вылеталИз уст воспламененных.А витязь?.. Что с его душой?..Увы! сих взоров сладость,Сих чистых, под его рукойГорящих персей младость,И мягкий шелк кудрей густых,По раменам разлитых,И свежий блеск ланит младых,И уст полуоткрытыхПалящий жар, и тихий глас,И милое смятенье,И ночи таинственный час,И вкруг уединенье —Все чувство разжигало в нем…О власть очарованья!Уже, исполнены огнемКипящего лобзанья,На девственных ее устахЕго уста горели.И жарче розы на щекахДрожащей девы рдели;И вся… но вдруг смутился он,И в радостном волненьиЗатрепетал… знакомый звонРаздался в отдаленьи,И долго жалобно звенелОн в бездне поднебесной;И кто-то, чудилось, летелНезримый, но известный,И взор, исполненный тоской.Мелькал сквозь покрывало;И под воздушной пеленойПечальное вздыхало…Но вдруг сильней потрясся лес,И небо зашумело…Вадим взглянул – призрак исчез;А в вышине… звенело.И вслед за милою мечтойДуша его стремится…

Колокольчик, как видите, зазвенел очень кстати… Вадим отказался от киевской княжны, а вместе с нею и от киевской короны, освободил двенадцать спящих дев и на одной из них женился. Но что было потом, и кто эти девы, и что с ними стало – все это осталось для нас такою же тайною, как и для самого поэта… Право, нам кажется, что напрасно отказался Вадим от киевской княжны. Это напоминает нам фантастическую сказку Гофмана – «Золотой Горшок»: там студент Ансельм, ценою многих лишений и сумасбродств, добивается до неизреченного блаженства обнять вместо женщины – змею, которая, как ловкая, увертливая змея, и ускользает из его рук… Вадим, кажется, обнял еще меньше, чем змею, обнял мечту, призрак. Но зато он был верен до гроба своей мечте… И то не малое утешение!..

Содержание «Ундины» взято Жуковским из сказки Ламота Фукэ; но в стихах Жуковского обыкновенная сказка явилась прекрасным поэтическим созданием. «Ундина» одно из самых романтических его произведений. Основная мысль ее – олицетворение стихийной силы природы. Ундина – дочь воды, внучка старого Потока. Нельзя довольно надивиться, как искусно наш поэт умел слить фантастический мир с действительным миром, и сколько заповедных тайн сердца умел он разоблачить и высказать в таком сказочном произведении. По красотам поэтическим, «Ундина» есть такое создание, которое требовало бы подробного разбора, и потому мы ограничимся указанием на одно из самых романтических мест этой поэмы:

Как нам, добрый читатель, сказать: к сожалениюиль к счастью, что нашеГоре земное не надолго? Здесь разумею я гореСердца глубокое, нашу всю жизнь губящее горе,Горе, которое с милым, потерянным благом сливаетНас воедино, которым утрата для нас не утрата.Смерть – вдвоем бытие, а жизнь – порыв непрестанныйК той черте, за которую милое наше из мираПрежде нас перешло. Есть, правда, много избранныхДуш на свете, в которых святая печаль, как свеча пред иконой,Ярко горит, пока догорит; но она и для них ужВсе не та под конец, какою была при начале,Полная, чистая; много, много иного, чужогоМежду утратою нашей и нами уже протеснилось:Вот, наконец, и всю изменяемость здешнего в самойНашей печали мы видим… и так скажу, к сожаленью.Наше горе земное не надолго…

Эта поэма принадлежит к позднейшим произведениям Жуковского, а оттого ее романтизм как-то сговорчивее и делает более уступок рассудку и действительности…

Не будем распространяться о достоинстве перевода «Орлеанской девы» Шиллера: это достоинство давно и всеми единодушно признано. Жуковский своим превосходным переводом усвоил, русской литературе это прекрасное произведение. И никто, кроме Жуковского, не мог бы так передать этого по преимуществу романтического создания Шиллера, и никакой другой драмы Шиллера Жуковский не был бы в состоянии так превосходно передать на русский язык, как превосходно передал он «Орлеанскую деву». В особенную заслугу Жуковскому здравый эстетический вкус должен поставить перевод баллад Шиллера: «Рыцарь Тогенбург», «Ивиковы журавли», «Кассандра», «Граф Габсбургский»,{38} «Поликратов перстень», «Кубок» и пьесы Шиллера же – «Горная дорога»: все это переведено превосходно. – Но если что составляет истинный ореол Жуковского как переводчика, – это его перевод следующих трех пьес Шиллера: «Торжество победителей», «Жалоба Цереры» и «Элевзинский праздник». Если бы, кроме этих трех пьес, Жуковский ничего не перевел, ничего не написал, – и тогда бы имя его не было бы забыто в истории русской литературы.

«Торжество победителей» есть одно из величайших и благороднейших созданий Шиллера. В нем гений этого поэта является с лучшей своей стороны. Великая душа Шиллера горячо сочувствовала всему великому и возвышенному, и это сочувствие ее было воспитано и развито на исторической почве. Глубоко проник этот великий дух в тайну жизни древней Эллады, и много высоких вдохновений, пробудила в нем эта дивная страна. Он так красноречиво оплакал падение ее богов, он с такой страстию говорил о ее искусстве, ее гражданской доблести, ее мудрости. И нигде с такой полнотою и такою силою не выразил он, не воспроизвел он поэтического образа Эллады, как в «Торжестве победителей». Эта пьеса есть апофеоза всей жизни, всего духа Греции: эта пьеса – вместе и поэтическая тризна и победная песнь в честь отечества богов и героев. Она написана в греческом духе, облита светом мирообъемлющего созерцания греческого. Шиллер говорит не от себя: он воскресил Элладу и заставил ее говорить от самой себя и за самое себя. Величие и важность греческой трагедии слиты в этой пьесе Шиллера с возвышенною и кроткою скорбью греческой элегии. В ней видится и светлый Олимп с его блаженными обитателями, и подземное царство Аида, и земля, с ее добром и злом, с ее величием и ничтожностью, – и царящая над всеми ими мрачная Судьба, верховная владычица и богов и смертных… Нельзя шире, глубже и вернее воспроизвести нравственной физиономии народа, уже не существующего столько тысячелетий!