Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза - Андрей Шляхов

Татьяна рассчитывала на роли второго плана. Шлуглейт, подобно Станиславскому, был противником театральных амплуа, считая, что эти искусственные рамки существенно ограничивают актерский талант и что настоящий актер должен уметь воплощать самые разные образы, но, тем не менее, неформально амплуа в Третьем театре РСФСР существовать продолжали. Так или иначе, у каждого из актеров были свои предпочтительные характеры. Татьяна больше тяготела к субретке. Образы бойких остроумных и находчивых молодых девушек удавались ей замечательно. Впрочем, у нее все роли получались хорошо. Увидев дочь в первый раз в роли Ларисы-бесприданницы (дело было в Ейске), Иван Романович прослезился от умиления и гордости.

Играя в Третьем театре РСФСР роли молодые (преимущественно женские, но иногда и мужские), Татьяна могла прекрасно сыграть и старуху. Впервые она доказала это, когда актриса, игравшая Глафиру Фирсовну в «Последней жертве» Островского, по дороге на премьеру попала под лошадь и вместо театра оказалась в больнице. Полчаса до начала, все уже гримируются и входят в образ, а Глафиры Фирсовны нет. Что делать? На глаза донельзя взволнованному Радину попалась Татьяна.

– Я могу сыграть Глафиру, – сказала она.

– Знаете роль? – спросил Радин, скептически оглядывая молодую актрису.

Скептицизм его был напрасным и не соответствовал моменту. Актеры труппы настолько выматывались днем на репетициях, что, едва закончив, спешили домой. По установленному самим Радиным порядку репетиции шли с половины десятого до семнадцати часов практически без перерывов. Ну разве что на обед давалась четверть часа. Одновременно шло несколько репетиций – репетировали не только на сцене, но и в фойе, в коридорах, в кабинете Радина… Только таким образом можно было за короткий срок подготовить добротную постановку.

К вечеру в театре оставались только те, кто был занят в спектакле. Приходили еще и ученики актерской школы, которую Шлуглейт и Радин открыли при театре в конце 1920 года, но они выручить с заменой не могли.

– Я всего Островского наизусть знаю! – ответила Татьяна, гордо сверкнув глазами, и в доказательство выдала прямо на месте отрывок из роли Глафиры Фирсовны: «Ну, уж это у меня счет такой, я все на миллионы считаю: у меня что больше тысячи, то и миллион. Сколько в миллионе денег, я и сама не знаю, а говорю так, потому что это слово в моду пошло. Прежде, Михевна, богачей-то тысячниками звали, а теперь уж все сплошь миллионщики пошли. Нынче скажи-ка про хорошего купца, что он обанкрутился тысяч на пятьдесят, так он обидится, пожалуй, а говори прямо на миллион либо два – вот это верно будет. Прежде и пропажи-то были маленькие, а нынче вон в банке одном семи миллионов недосчитались. Конечно, у себя-то в руках и приходу и расходу больше полтины редко видишь, а уж я такую смелость на себя взяла, что чужие деньги все на миллионы считаю и так-то свободно об них разговариваю… Миллион, и шабаш!»

Проговаривая отрывок, Татьяна сгорбилась, как-то сразу постарела лицом, а в голосе ее отчетливо проступило старческое дребезжание.

– Спасительница вы наша! – ахнул Радин. – Живо гримироваться! Скоро начало…

Публика приняла Татьяну хорошо. Отрывок про миллионы, который она прочитала Радину, вызывал в зале дикий, невероятный смех. В 1923 году продолжалась денежная реформа, начатая годом раньше. Уже прошло две деноминации, но все хорошо помнили, как совсем недавно совзнаки[44] считали миллионами.

«Последняя жертва» продержалась на сцене около месяца (значительный по меркам Третьего театра РСФСР срок), и все это время Глафиру Фирсовну играла Татьяна Пельтцер.

Спустя год, когда внезапно заболела актриса, игравшая Уланбекову в «Воспитаннице» Островского, Татьяна снова выручила Радина и своих коллег. Уланбекову она сыграла всего один раз, потом на замену поставили другую актрису, более подходящую по возрасту, но Радин остался очень доволен ее игрой и сказал после спектакля:

– Как замечательно Пельтцер играет старух!

Слова в какой-то степени оказались пророческими. Именно возрастные роли принесли Татьяне Пельтцер всесоюзную славу, сделав ее «главной бабушкой Советского Союза».

С фотографии, сделанной в двадцатые годы прошлого века, на нас смотрит молодая симпатичная женщина. Открытое лицо, смешинка во взгляде, сдержанная улыбка… Невозможно представить ее в роли помещицы Уланбековой, про которую у Островского сказано так: «Уланбекова, старуха лет под 60, высокого роста, худая, с большим носом, черными густыми бровями; тип лица восточный, небольшие усы». Да, конечно, нос и брови можно наклеить, так же как и усы, дело не в этом. Дело в том, чтобы на сцене был Образ. Тогда нос с бровями и усами станут его частью. Если образа нет, они будут выглядеть неестественно и глупо.

Перечислить все роли, которые Татьяна Пельтцер сыграла в Третьем театре РСФСР, нет возможности. О многих ролях, о многих постановках театра нам неизвестно. Афиши и газеты не сохранились (в те времена вся ненужная бумага уходила на растопку или на раскурку). Архив театра, закрытого в 1933 году, тоже не сохранился, исчез в октябре 1941 года во время трехдневной паники, вызванной прорывом нашей обороны на Западном направлении. Все, что осталось – это письма и воспоминания современников, из которых по крохам приходится выбирать информацию о великой актрисе Татьяне Пельтцер.

Татьяне на правах старой знакомой покровительствовала Мария Блюменталь-Тамарина. Мария Михайловна помнила Татьяну еще «вот такусенькой», когда отец приводил ее в театр Корша. Знакомство продолжилось у Синельникова, в труппе которого они одно время играли вместе. Мария Михайловна дала Татьяне много ценных советов, касающихся как театра, так и жизни вообще. Татьяну всегда тянуло к умным женщинам, от которых можно было набраться ума-разума. Мать не могла дать ей ничего, кроме любви, потому что была женщиной недалекой, ничем, кроме домашнего хозяйства, не интересовалась, а вдобавок имела привычку мерить все на деньги. Если Татьяна рассказывала вечером дома о том, какую ей сегодня устроили овацию, Евгения Сергеевна сразу же спрашивала:

– Этот ваш проклятый ганев[45] слышал, как тебя любят зрители? Он понимает, что должен тебе прибавить?

Вообще-то Мориц Шлуглейт был родом из Одессы, но он долго жил в Киеве и учился в Киевском университете, поэтому Евгения Сергеевна считала его киевским евреем со всеми вытекающими из этого последствиями – выраженной неприязнью и постоянными (в большинстве своем – беспричинными) обвинениями. Главным из обвинений было то, что Шлуглейт обирает своих актеров, недоплачивая им положенного. На самом деле актеров обирало государство. То собирались деньги в пользу голодающих, то на помощь немецкому пролетариату, то на нужды воздушного флота, то объявлялась принудительная подписка на денежный заем… И во всем у Евгении Сергеевны был виноват «этот проклятый ганев Шлуглейт». Правда в 1925 году, узнав о аресте Морица Мироновича, она расстроилась и сказала: «Совсем теперь пропадет театр». Слова оказались пророческими, потому что театру оставалось жить около восьми лет.

Но вернемся к Блюменталь-Тамариной. Под ее влиянием Таня стала играть более сдержанно, но в то же время игра ее стала более глубокой и содержательной. Публика, собиравшаяся на спектакли передвижной труппы Ейского театра, требовала яркой, броской, порой даже и гротескной игры. В Третьем театре РСФСР следовало играть иначе. Блюменталь-Тамарина говорила с Татьяной о том, о чем с ней не мог говорить ее отец, потому что есть кое-какие нюансы, которые актриса может обсудить только с актрисой, но никак не с актером, пускай даже он ей и родной отец. Кроме того, Мария Михайловна, возобновившая с 1923 года съемки в кино, изменила отношение Татьяны к кинематографу в лучшую сторону. Под ее влиянием противоречивые чувства, которые Татьяна испытывала к этому виду искусства, превратились в сугубо приязненные. Если уж сама Блюмнталь-Тамарина считает кинематограф искусством и гордится своими экранными образами не меньше, чем сценическими, то о чем же еще можно говорить?

Пересмотрев свои взгляды на кинематограф, Татьяна попытала счастья на только что созданном Москинокомбинате[46], где кинорежиссер Борис Михин, начинавший кинематографическую карьеру в художниках, снимал по собственному сценарию картину «На крыльях ввысь». К сожалению, из этой затеи ничего не вышло. Выслушав Татьяну, Михин сказал, что у нее неподходящее для кинематографа лицо, маловато в нем выразительности. Неизвестно, чем был вызван такой ответ, потому что все, кто хоть раз видел Татьяну Пельтцер на экране, знают, что с выразительностью у нее дело было в порядке. Более чем в порядке! Замечательно обстояло дело с выразительностью! Возможно, Татьяна волновалась, стеснялась и потому произвела на режиссера такое, в корне неверное, впечатление. Возможно, у Михина в тот день разыгралась язва или обострилась еще какая-нибудь болезнь, и потому он был желчным. Строить предположения можно до бесконечности…