Осторожнее с огнем - Юзеф Крашевский

— Не забудь меня, брат, и полюби, если можно.

— Прощай, Дарский, и помни, что с сегодняшнего дня мы неразлучны.

Чем же он увлек их?

Прежде всего сердцем, биению которого всегда отвечают другие, простотой, искренностью; а когда во время отдыха молодые люди ушли выпить рюмку вина и покурить сигары, когда пылкие мысли начали пениться и литься вместе с шампанским, каждое слово Яна, которым выражал он что-нибудь прекрасное и благородное, находило отзыв и сочувствие в груди молодежи.

Часто один подобный вечер сводит на всю жизнь приятелей. В том увлечении живется быстро: кровь, мысль, дружба, любовь — стремятся поспешнее. Что же удивительного, если через шесть часов увлекательного веселья, молодежь знакомится, как старики через год.

В быстром, каждый миг прерываемом и вновь начинаемом разговоре увлеченные восторженностью, понятною среди шума, движения, говора в музыки, Ян с Юлией сказали друг другу больше, нежели когда-нибудь.

Ян почти уже не видел Марии.

А Мария сидела в отдалении, танцевала как бы по приказу, двигаясь, словно тень по паркету, и мечтала, изредка только обнимая взором двух счастливцев.

И ее окружала молодежь, и ей шептали слова, приятной му-зыкоц которые раздаются в ушах женщины; но для нее то был шелест ветвей, шум воды, ничего больше. Сердце ее было в отсутствии.

— Панна Мария влюблена, или нездорова, — говорили иные.

— Она всегда одинакова, — толковали другие.

— У нее чахотка, — отозвался кто-то.

— Она больше походит на чахоточную, нежели панна Матильда, которая напрасно сентиментальным кашлем хочет приманить жениха к дородным своим прелестям. Не надует!

Рассветало. Надо было ехать. Ян попрощался с Юлией, которая тихо спросила его:

— Конечно, мы увидимся?

— Разве может быть иначе?

Отправляясь в Домброву вечером и не рассчитав, что придется ехать назад уже днем, Ян взял чудесные петербургские санки и пару отличных лошадей, что могло открыть тайну его состояния. Юлия стояла у окна при его отъезде, видела и экипаж, и прекрасно одетых людей, и Яна, который должен был ей поклониться, и, зная о бедности Дарских, не могла понять, что все это значило. Упряжь и лошади заинтересовали всех до того, что оставшиеся мужчины долго еще о них рассуждали.

— Это остатки их прежнего хорошего состояния, — отозвалась подкоморная, которая начинала о чем-то догадываться, но имея дочь невесту, не слишком располагала делиться своими догадками. Ей пришло на мысль, что лет за пять разнеслась было весть о большом наследстве, доставшемся Дарским; но как старик не покинул своего угла и не переменил образа жизни, то все сочли басней это известие.

Ян, мечтательный и счастливый, возвратился домой.

Юлия, сжимая рукой горячую голову, упала на кровать в своей комнате.

Мария молилась.

Около полудня Старостина прислала за Юлией. Внучка застала ее грустной и задумчивой: от нее только что вышел председатель.

При виде Юлии расплакалась старушка.

— А, снова этот несносный председатель! — сказала Юлия. — Клянусь, что это последний раз, бабушка.

— Дитя мое, не приводи меня в отчаяние!

— Бабушка!

И она стала на колени.

— Умоляю вас согласиться на мою просьбу.

— Ты знаешь, как я тебя люблю, знаешь мою слабость, если что тебя касается; не проси же о том, что может меня потревожить.

— Нет, только о том, чего требует ваше и мое достоинство. Откажемся от духовной председателя и его имения, освободимся раз и навсегда от этих беспрестанных угроз, унижающих нас.

— Что же нам делать?

— Разве бедность так ужасна? Нам останется еще Домброва и довольно. Вам — ни в чем не будет недостатка, жизнь ваша не изменится ни на волос, а мне богатства не нужно. Оно мне отравляет жизнь. Могу ли я быть уверена в привязанности, пока мне будет казаться, что любят не меня, а мое состояние?

— Ты не знаешь, что говоришь.

— Бабушка! — настойчиво со слезами сказала Юлия. — Если меня любите, умоляю вас об этом. Я знаю, как несносны вам обращение и владычество здесь председателя, вы терпите это для меня, а я сношу для вас только. Будучи свободна располагать собой, я в одно мгновение отреклась бы от его угроз и записи. Сделайте это для меня.

— Да, правда — мы были бы свободны.

— Итак, вы согласны?

— И ты бы от всего отказалась?

— С радостью, с восторгом, с благодарностью!

— Но что же нам делать?

— Я скажу ему.

— Дитя! Ты оскорбишь его смертельно.

— Как люблю вас, бабушка, а это для меня важнейшая клятва, уверяю вас, что буду вежлива и благоразумна. Окончим одним разом это невыносимое положение.

— Ты сама желаешь этого? И не страшишься?

— Чего?

— Бедности.

— О, это счастье! Мы узнаем, кто любит нас искренно, а бедность, если нам останется наша милая Домброва с садом и цветами, блаженство.

И Юлия, свободная, веселая, распевая, побежала искать председателя. Старушка молилась и плакала, упрекая себя, что так скоро позволила отказаться от огромного состояния. К счастью, в молитвеннике раскрыла она место, которое утешило ее в настоящем положении.

В то время Юлия шла в гостиную, где председатель, желтый, злой, сварливый читал газету и давился булкой с кофе. Девушка села против него. Он измерил ее суровым взором.

— Натанцевалась?

— Мы чудесно повеселились. И я вполне была бы счастлива, если бы не видела бабушку третий день постоянно в слезах.

Председатель пожал плечами.

— Кто же виноват, что она плачет?

— Не знаю, но знаю то, что слезы ее огнем падают мне на душу.

— Ты прекрасно говоришь. Старайся же утешить бабушку.

— Я только и думаю о том, как бы навсегда осушить ее слезы. Председатель проворчал что-то.

— Ну и ты нашла средство? — спросил он.

— Кажется.

— Любопытно знать.

Юлия молчала, не желая начинать первая.

— Тебе весело на свете, желательно, чтобы и старшие разделяли эту веселость.

— Отчего же и мне и им не веселиться?

— Конечно.

Снова минутное молчание. Председатель, который гневался на Дарского и заметил, как он всем понравился на вечере, как ухаживал за Юлией, стал его сильнее ненавидеть и не мог выдержать долее.

— Зачем здесь вертится этот Дарский? — спросил он.

— Что вы говорите?

— Как будто не слышишь?

— Слышу, но понять не могу. Бабушка его принимает, кто же может запретить ему бывать у нас в доме?

— Кто? А если бы я?

— А позвольте спросить, по какому праву?

— По какому праву? Прошу покорно! И он застучал тростью.

— Не думаешь ли ты спорить со мной о правах? Тысяча чертей. Ты кажется знаешь, что все, что у тебя есть, это по моей милости, все что иметь можешь, мне принадлежит.

— Пусть же оно и останется вашим! Знаю, что все имение, кроме Добровы, заложено вам за долги покойным дедом, знаю, что моим огромным состоянием, о котором вы столько говорите, я была бы вам обязана; но если за ваши милости бабушка должна платить слезами, а я неволей, мы отрекаемся от всего охотно.

Председатель остолбенел и не нашел слов на первых порах.

— Хорошо. Превосходно! — закричал он, быстро вставая и опрокидывая стол, кресла, чашки: — Хорошо! Я расскажу это Старостине.

— Старостина знает и соглашается.

Невозможно описать гнева, бешенства, злобы человека, который привык деспотически управлять окружающими, с уверенностью, что с богатством своим он может распоряжаться так, как ему угодно.

— Останетесь при Домброве, — сказал он, — но больше ни меня, ни изломанного гроша от меня не увидите!

С этим он вышел в сени, приказал подавать лошадей, прибил двух лакеев и уехал, дрожа от гнева.

Одна минута изменила и состояние Юлии, и положение ее в свете. Миллионы исчезли. Раздраженный председатель и свое владычество, записи, и странности перенес к подкоморной и Матильде. Через несколько дней отобрал он все имения старосты, а бабка и внучка остались при одной только деревеньке с фольварком. Понимали обе, что жизнь их должна была измениться; но Юлия не допускала старушке терпеть недостаток в чем бы то ни было, даже заметить перемену. Сама занялась она домом и, счастливая своей свободой, окружала бабушку тысячами нежностей и попечений.

В соседстве, подобно молнии, разнеслась весть, что председатель уничтожил завещание, отобрал имение у Старостины и все записал Матильде.

Матильда быстро перестала кашлять, в надежде и без того выйти замуж, потому что молодежь роем уже окружала дом подкоморной.

Все мужчины находили, что панна Матильда любезна, очень мила и недурна собой и что хоть немного полна, но зато бела, румяна, а глаза имела выразительные. Выражением тем были — миллионы председателя.

Матильда начинала даже фальшивым голосом распевать публично, на что прежде не решалась, и знатоки согласились, что хотя она поет и без методы, но очень мило. Подкоморная приходила в восторг, была счастлива. Даже в уединенную Яровину, посредством прибывающей туда молодежи, достигла весть к Дарским о бедности Юлии. Оба они обрадовались этому, и Ян тотчас поспешил к Старостине. Не располагая скрываться теперь со своим состоянием, он оделся щегольским образом.