Мизери - Галина Докса

«Все лучшее в эмиграции…» — поучительно и вместе с тем комично (так как у маленькой Светы выходит: «все лучше — в эмиграции») напоминает учительнице Кухня начала девяностых устами подростка с вонючей капсулой в ранце, и Свете на секундочку опять становится все равно, но ребенок, слабенькое исчадие Кухни: с косой на плече, с глазами круглыми и желтыми, как диски высохшего чая на дне не вымытых с вечера чашек («Светка! Помой посуду! Не шуми, папа писал всю ночь…» — что писал папа? Что писал, то давно разорвано, и клочков не собрать)… Ребенок смотрит на нее, и Света поднимает с земли выпавший из рук ее меч, плюет на него… продолжает спор…

— Так уж и все! Ты ведь слышала, наверное: Солженицын вернулся. Известный писатель, правозащитник, коллега твоего папы…

— Солженицын — старый п…н, — шепчет себе под нос.

Шепчет обезлюдевшая Кухня, неумело сграссировав на средней букве непечатного слова. И громче, справившись со смущением:

— Отрастил бороду и думает, что он Достоевский. Всех учит.

— Достоевский, по–твоему, всех учил?

Задавая этот «уточняющий» вопрос, Светлана Петровна напирает на местоимение «по–твоему». Она поняла уже, что Света Тищенко — честная девочка и что права Кухни на владение ее речами не могут простираться так далеко, как представлялось ей поначалу. «Меняем тему, — радуется она. — А то я начинаю уставать. В конце концов, я не на передовой. Давно решено и подписано, что я в арьергарде, в обозе. По состоянию здоровья, по личным, так сказать, обстоятельствам. А–а–а, черт! Недалеко ж вы, Светлана Петровна, ушли от несчастного мистера Тищенко. Но что можно сказать ребенку? Если он хотя бы спрашивает? А этот ребенок — он уж и не спросит. Он, кажется, не сомневается…»

Так о чем мы? Как быстро меняется время! Я… «Мы»… Достоевский! Ты говоришь: Достоевский?..

— Ты уже читала Достоевского?

— Читала.

— И что же? Наверное, «Белые ночи»?

— «Белые ночи», «Униженные и оскорбленные».

— Понравилось?

— «Белые ночи» — нет. А «Униженные»… Тоже нет, — задумавшись как–то по–хорошему («по–детски», — обрадовалась Света), отвечает девочка.

— Это из–за Нелли… — говорит Светлана Петровна. — Я тоже в двенадцать лет не могла простить Достоевскому, что он позволил Нелли умереть…

— А что ей было делать? — объясняет маленькая Света, читавшая Достоевского. — Иван–дурак все равно бы на ней не женился.

— Тебе он не нравится — рассказчик?

— Мне там никто не нравится.

— А Нелли?

— Нелли жалко, — признается Света. — Зачем мать привезла ее в Россию? Нарочно. Я ненавижу, когда нарочно. Будто русский обязан тут жить.

(«Я тоже не люблю, когда нарочно, — вздохнула Света. — А Нелли, насколько я помню, не очень русская. Кажется, дед ее был англичанином… Колоритная фигура… Надо бы перечитать Достоевского…»)

Разговор смолкает. Что–то изменилось в них — что? — не понимает учительница, и совсем не понимает девочка. Но им полегчало вдруг, как будто несчастная Нелли, как тихий ангел пролетевшая над ними, вернулась с дороги, опустилась, взяла их руки — правую у каждой — и положила ладонь на ладонь. Время, галопом скакавшее по замкнутому кругу, потекло медленнее, прямее. Кончилась перемена. Звонок звонил долго–долго и не мешал молчать о том, о чем не успели бы сказать они, даже если бы имели во владении вечность.

— У тебя больше нет уроков? — спросила Светлана Петровна.

Света покачала головой.

— Проводи–ка меня до трамвая. Кажется, нам по дороге?

Они спускались по лестнице.

— Тебе понравился учитель из Канады?

(Дэвид Смит помахал им рукой из коридора и подмигнул. Света не ответила.)

— В какой группе ты бы хотела заниматься английским: у меня или у него?

— У вас, — ответила Света. — А вы будете заниматься со мной дополнительно, как Инга Семеновна?

— Инга Семеновна репетировала тебя? Но зачем?.. Ты неплохо знаешь предмет…

— Затем, что я хочу говорить по–английски, как по–русски. Лучше, чем по–русски.

— Так, может быть, тебе больше подойдет заниматься с учителем из Канады?

Они пересекали школьный двор. Во дворе учитель физкультуры с группой старшеклассников сгребали лопатами снежную грязь, расчищая площадку. Света ускорила шаг, но все же ей пришлось обменяться виноватым взглядом с учителем. «Как долго тянется день! — походя подумала Света. — Утро было сто лет назад…»

— …Так, может быть, тебе больше подойдет учитель из Канады? Живое общение, разговорный язык… Ты ведь собираешься уехать к папе в Америку?..

— Да, — ответила Света. — Я уеду в Америку.

— С мамой? — осторожно уточнила учительница.

— Не знаю…

В голосе девочки — неуверенность. Светлана Петровна оставляет опасную тему и возвращает беседе деловую интонацию. Пройден двор. Маленькая Света оглядывается на него, приотстав, но тут же догоняет Светлану Петровну и идет рядом, подладив свой шаг к ее, очень стремительному. Заметно, как льстит девочке, с трудом поспевающей теперь за Светланой Петровной, деловой их, попутный разговор. В гимназии Светлана Петровна «ходит» в красавицах (как посмеялась бы она, узнав об этом!). В нее, все говорят, влюблен новый учитель физкультуры, а она не обращает на него никакого внимания. Вот ведь даже не оглянулась, а учитель смотрит ей вслед так грустно! Света знает, что у Светланы Петровны нет семьи и своих детей. Наверное, потому она говорит с ней как со взрослой, что у нее нет детей. Так со Светой не говорит никто.

Впрочем, со Светой уже давно вообще никто не говорит. Мать приходит ночью. А если мать приходит вечером, то с ней приходят гости, и они говорят друг с другом, а Света только слушает. Бабка — глухая. Отец…

Отца Света не видела больше трех лет. Он уехал в августе три с половиной года назад. Он присылает посылки на Светин день рождения и на Новый год. Иногда он звонит ранним утром, когда мама спит — не добудишься, так как она ложится не раньше пяти. И Света сама говорит с отцом. Ей известно: отец рад, что к телефону подходит она, а не мама, но она все–таки бежит будить мать. Мать стонет во сне, а проснувшись, машет рукой, кричит: «Пошел он, твой папаша, знаешь куда?!» — и поворачивается на другой бок. Света возвращается к трубке, а там короткие гудки.

Потом Света опаздывает в школу. Она новенькая в школе. Она учится там два года, но она новенькая и всегда будет новенькой.

— Если ты боишься, что отстанешь в грамматике — есть такая опасность, — я буду помогать. А можно и так устроить: часть времени ты занимаешься у меня, часть времени — у Дэвида Смита. С завучем я договорюсь. Конечно, тебе необходим английский, раз ты собралась уезжать.

— Я не знаю, — сказала маленькая Света и шмыгнула носом. — Мама не хочет. Но я… Я поеду одна! Я поеду одна или с группой, как в прошлом году седьмой «Б», в Нью — Йорк, и я останусь там! А почему вы не ездите с группой в Америку? У вас денег нет?

— Не то чтобы нет… Скорее всего, нет большого желания. Знаешь, Светлана, я всю жизнь мечтала побывать в Италии, поэтому, наверное, я не так стремлюсь в Америку… А ты уже записалась в группу на июнь? Ведь группа формируется сейчас… По–моему, ее повезет Тамара Ивановна.

— Нет. Мне мать не даст денег.

— А отец? Пусть пришлет.

— Все равно мать не пустит. Она не хочет.

Помолчав, пожевав губами («Старушечья повадка», — изумилась Светлана Петровна), Света взяла учительницу под руку и тихо, как бы по секрету, как бы о чем–то не очень приличном и, главное, совсем для нее непонятном, призналась:

— У папы в Америке — другая семья.

«Трагедия, — устало подумала Светлана Петровна. — Обыкновенная скучная трагедия, только и всего. Просто трагедия. Не хуже и не лучше многих. Бедный ребенок. Бедный, бедный ребенок! Бедная маленькая Вонючка!»

— …И два мальчика… — «Когда успел?» — удивилась Света, — десять и пятнадцать лет. Тот, которому пятнадцать, учится на инженера, а которому десять… — «Женился на американке, — догадалась Света. — На соломенной вдове», — и скоро родится маленький… — «Вот тогда папа за тобой, наверное, приедет, заберет от мамы «на лето», и будешь ты няньчить маленького», — дом очень красивый, красная машина, а Боб уже умеет водить…

— Пойдем в кино, детка! — перебила учительница Свету, захлебывающуюся от оживления, неприятно искусственного. — Ты не видела этот фильм?

Из переулка на них смотрела красно–синяя афиша с «Мизери».

— Нет, — солгала Света. — А вы?

— И я, — солгала Света.

День клонился к вечеру. Цена билета была вечерней. Светлана Петровна оставила в кассе половину суммы, одолженной ей учителем физкультуры, а на последние купила себе и Свете мороженое.

— Американское, — объяснила девочка, когда учительница пожаловалась, что невкусно, и отдала свою порцию ей. — Я тоже больше люблю советское, то есть русское.