Бабочка на булавочке, или Блинчик с начинкой. Любовно-иронический роман - Мадам Вилькори

Широкий жест! У отменной кулинарки Тамары такие булыжники при всем желании не получились бы, но гости делали вид, что поверили, делали вид, что записывают рецепт и даже делали вид, что наслаждаются божественным вкусом. А между прочим, министерство обороны не отказалось бы взять на вооружение новый вид оружия массового поражения в виде Мариного печенья, но кто ж продаст им патент? Разве что станут на колени и вымолят.

Гипсово-картонный торт «Морская рапсодия», в процессе приготовления которого тетушка Мара то ли перепутала ингридиенты, то ли переборщила компоненты, я увековечила в стихах. Если «Морскую рапсодию» можно считать тортом, значит, мои стихи можно считать лирикой.

СТИХИ О ТОРТЕТорта откушу кусок.Фу ты! Что ли, в нем песок?Несъедобный этот тортВыброшу скорей за борт!Пусть его народ морскойЖрет с обидой и тоской.А медузы с водолазомПодавились тортом сразу…Если несъедобен торт,Не бросай его за борт!

«Здравствуйте, мы ваши тети!» МАРАльные страдания, охотничьи трофеи, диета в чертежном тубусе

«Шипы – это принудительный ассортимент к розе». (Э. Кроткий)

Если у вас нету тети, вам некого отправить в бессрочное дальнее плавание в район Бермудского треугольника. Если у вас нету тети, без тете-иммунитета вам не устоять перед натиском множества тетушек и дядюшек, изо всех сил норовящих изречь что-то нравоучительно-педагогическое. И готовых на своих праведных примерах предостерегать, предотвращать, советовать, поучать… Эх, да что тут говорить! Моя тете-устойчивость (при переизбытке теть, перезашкаливающем разумные пределы) приобрела статус сейсмоустойчивости. «Нельзя объять необъятное», – сказал Козьма Прутков, имея в виду обилие моих тетушек, а кого же еще?

Тетя Мара делала одолжение одним своим появлением. Величаво шествуя с видом чопорной гусыни Квебеккайзе из сказки про Нильса, она мнила себя умирающим лебедем, хотя по складу характера была скорее селедкой, обильно политой уксусом. Гусыне до лебедя, как морю – до пустыни, но если веришь в свою лебединость, то долг остальных – верить тебе на слово! Имеются в виду долги моральные.

В отличие от моей мамы, которая была перед всеми в долгу и долги отдавала, тете Маре должны были все, даже мировые банки. Единственный долг тети Мары состоял в том, чтобы принимать долги. Из-за постоянного недомогания Маре было не до мирской суеты. Когда-то ей удаляли то ли гланды, то ли аденоиды, то ли еще что-то, связанное с головой, и видимо, переусердствовали, задев сложную область головного мозга.

Вы ж понимаете, гайморит – не геморрой. Хроническая «хворель» Мара была больнее всех больных. Болезнь с загадочным названием «вегето-сосудистая дистония» давала права и возможности болеть всласть. Тетушка Мара ела лекарства, как еду, а еду принимала, как лекарства. Возможно, сыграл роль один из бабушкиных советов, сказанный в шутку, но воспринятый Марой всерьез: «Даже если у тебя ничего не болит, ты здорова, как лошадь и на тебе можно пахать, ложись на диван и притворись больной. Пусть тебя муж пожалеет».

Бабушка сказала и забыла, а Мара не только запомнила эти слова на всю жизнь, но претворяла их в действие на каждом шагу. Закованная в кандалы болезней, тетя Мара страдала пожизненными мАральными страданиями, нескончаемыми, как музыкальные вставки в индийских фильмах, где все поют и танцуют больше, чем говорят, вращаясь в телодвижениях, напоминающих конвульсии человека с жуком за шиворотом.

Поскольку Лиза была занята собой, любимой, все домашние радости доставались Нюме. Мара шипела на супруга, как сало на сковородке шипит на яичницу-глазунью, поджариваясь до нужной кондиции. Болезненная тетушка с лимонно-селедочным выражением лица возлежала в постели, как принцесса на горошине и, поправляя сползающий с головы уксусный компресс, жаловалась на всяческие неудобства.

– Наум, я не могу здесь сидеть. Мне ду-ушно, мне нечем дышать. Пересяду к окну. О-о-ох… Принеси стакан холодной воды и открой окно!

Наум суетился, как горчицей подмазанный, мгновенно приносил требуемое и, встав навытяжку, как часовой у Мавзолея, ожидал дальнейших указаний.

– Это не вода, а бурда! И почему она не холодная? И почему она такая мутная?! – Мара подозрительно косилась на стакан. – Ты мыл стакан или нет? Унеси! Я такое пойло пить не буду!

Указания следовали с интервалом в каждые три минуты. Каждое последующее указание противоречило предыдущему:

– Закрой окно, мне холодно. Почему в доме – сквозняк? Ты хочешь меня простудить? Ап-чхи! Кажется, я уже простудилась, только простуды не хватает для полного счастья. Приложи мне капустный лист ко лбу и обвяжи полотенцем: в лекарствах – химия, а я признаю все натуральное. Выключи телевизор, мне мешает шум. Это что, соседи? Выключи соседей. Как они могут разговаривать, когда у меня болит голова? Никакого сострадания к тяжелобольнейшему человеку. Поправь мне компресс, подай медицинский справочник, принеси чашку горячего чаю и плед. Пожалуй, прилягу…

Застрявшая в недовольствах, как клизма в заднем проходе, Мара уныло стонала. Нюма, адьютант ее превосходительства, закаленный маральной инквизицией, лихорадочно несся исполнять, безнадежно поглядывая на телевизор и пытаясь сообразить, куда раньше направляться: выключать соседей или включать чайник.

– Наум! Ты куда запропастился? – взывала Мара, не в силах отбиться от болезней в одиночку. – Тебя только за смертью посылать. Как хорошо, что покойная мамочка не видит моих мучений. Я дождусь чаю?! Это горячий чай?! Я не буду пить эти помои!

Горячее, чем чай, вскипяченный чайником, бывает только чай, вскипяченный его двоюродным братом-кипятильником, если можно сравнить степень «разгоряченности». Разрываясь между чайником и кипятильником, Наум никак не мог сообразить, Мара еще согласна пить чай или уже нет.

Маральные страдания продолжались, голос слабел и слабел:

– С каждым днем я чувствую себя все хуже и хуже. Открываю глаза и думаю: может, не стоило их открывать?! Может, лучше закрыть глаза и умереть?! О-ох… Я умираю, я не доживу до утра, я уйду на тот свет к моей маме. Позови всех. Соседей – тоже. Пусть видят, до чего меня довели. Буду прощаться… О-ох…

Готовый пасть ниц, Нюма замер у ложа супруги, как хранитель усыпальницы Тутанхамона, боясь отлучиться: вдруг за время, пока он всех созовет-призовет-вызовет-соберет, – Мариша умрет?

– Что ты стоишь, как неживой истукан?! – возмущалась Мара, передумав умирать и размышляя, бывают ли истуканы живыми. – Я еще не умерла! Врагу не пожелаю моих страданий. Кто-нибудь измерит мне давление? Я вся такая больная, я больнее всех больных. Пойду, пройдусь к Тамаре.

Шатаясь от слабости и скорбя об угасающей жизни, Мара, держась за перила, спускалась к Тамаре. Учитывая дальность расстояния, которое преодолевала Мара, чтобы попасть к сестре (речь шла о путешествии со второго этажа на первый), – забота Наума о дражайшей супруге была беспредельной:

– Мариша, спустить тебя с лестницы или сама доберешься? Позвони, как ты добралась и как ты себя чувствуешь, – говорил Нюма, в надежде поглядывая на телевизор, по которому начинали транслировать футбольный матч.

Загробным голосом Мариша отвечала:

– Позвоню, если выживу (вариант №1).

– Позвоню, если доберусь (вариант №2).

– Позвоню, если по дороге не попаду в больницу (вариант №3).

Считая абсолютно нормальным, что все потакают ее капризам, Мара позволяла лелеять себя, сердешную. Может, болезни отражали ее бессознательный страх перед жизнью?

– Бедная моя сестричка! – озабоченно суетилась Тамара-Тереза, принимающая за чистую монету Маришины арии, а зоркий взгляд сестрички уже фиксировал нарядный пакет, присланный римским папой из Италии.

– Ой, какая кофточка! – оживлялась Мариша, сбрызнутая живительным элексирчиком предвкушения обновки. – Можно, я примерю? Сидит, как влитая! Ах, так тут еще и брючки? Это брючной костюмчик?! Да еще моего любимого цвета спаржи в горчичном соусе?! Ты же такое все равно не носишь, а я собираюсь на юбилей к самим Эскадским. Я такая невезучая в жизни, мне ни в чем не повезло, разве что попасть на юбилей к Эскадским…

Получив итальянский брючной костюмчик цвета спаржи в горчице и ощутив прилив бодрости, мученица-страдалица с видом человека, истосковавшегося по кусочку чего-нибудь съедобного, шагала прямо к холодильнику. Заглянув в наш холодильник, чувствовала себя получше и, в зависимости от содержимого, выбирала нужный вариант:

– Я – на диете (вариант №1).

– Я – больная (вариант №2).

– Пожалуй, я съем кусочек чего-нибудь (вариант №3).

Чаще всего преобладал вариант №3. Осуждая Тамару за культ еды, Мара логично боролась с излишками культовых ритуалов, подчищая содержимое кастрюлек, пиалок, мисочек и баночек. Опустошенная тара накрывалась крышечкой и возвращалась назад на полочку. После налета тетушки Мары открываешь холодильник в надежде подкрепиться, берешь кастрюлечку-пиалочку-мисочку-баночку… зырк! – а там пусто. Зато в холодильнике у самой тети Мары всегда было просторно, а еда – недосоленная и безвкусная, как трава у дома. Зеленая, зеленая трава…