Полунощники (Пейзаж и жанр) - Николай Лесков

"Да я и не стану говорить, если тебе это неприятно, но я и о том думаю: как же это он провидец, а его обманом в чужую карету - обмануть можно?"

"Ах, не станем, мама, спорить об этом!"

"Я ему хотела пятьсот рублей послать, а теперь пошлю завтра за неприятность - тысячу".

"Посылайте больше, мама, - мне жаль его".

"Чего же его-то жаль?"

"Как же, мама... какое значение на себя взять: какая роль!.. Люди видят его и теряют смысл... бегут и давят друг друга, как звери, и просят: денег.. денег!! Не ужасно ли это?"

"Ну, это мне все равно... только нехорошо, что теперь сплетни пойдут; а я не люблю, кто о тебе дурно говорит. И зато вот я деверя Николая Иваныча, какой он ни есть, и кутила и бабеляр, а я его уважаю, потому что он сам с тобою в глаза спорится, а за глаза о тебе никому ничего позволить не хочет. "Сейчас, говорит, прибью за нее!"

"Дядя добряк, мне жаль его, - он во тьме!"

"И для чего это все необыкновенное затеяли! У нас все было весь век по обыкновенному: свой, бывало, придет и попоет, и закусит, и в карты поиграет, и на все скажет: "господь простит".

"Простое, мама, во всех случаях всегда самое лучшее".

"Да, он тебя и крестил, он пусть и перевенчает. А Мартыниха пусть к нам и не приходит, чтобы никаких выдающихся затей от нее больше не было".

Вот что было выходило мне за мои хлопоты, но дело решилось иначе, и совсем неожиданно.

- Кто же его решил? - спросила Аичка.

- Кошка, да я немножко, - продолжала Марья Мартыновна.

Но Клавдинька, к чести ее приписать, и в конце опять за меня заступилась, стала просить, чтобы меня какою-нибудь выдающеюся прислугою в доме оставили.

Старуха ей отвечает:

"Изволь, и хотя мне это неприятно, но для тебя я ее оставлю".

Но во мне уж сердце закипело.

"Нет уж, - думаю я, - голубушки, я и без вас проживу: я птичка-невеличка, но горда, как самый горделивый зверь, и у меня кроме вас по городу много знакомства есть, - я в услужение лакейкой никуда не пойду..." И честное тебе слово даю, что я в ту же минуту хотела потихоньку от них, не прощаясь, со двора сойти, потому что я, ей-богу, как зверь, горда; но вообрази же ты себе, что это не вышло. Ко всему этому случаю подпал еще другой, который и задержал. Пока я стояла на стуле и, на столе взгромоздившись, слушала их советы, жирный кот разыгрался, подхватил мои войлочные туфли, которые я на полу оставила, и начал, мерзавец, швырять их лапой по всему полу.

От этакого пустяка меня просто ужас обхватил: заденет, думаю, мерзавец, туфлею за какое-нибудь легкое стуло или табуретку и загремит, и они тогда сейчас сюда взойдут, и какова я им покажусь на своей каланче? куда мне тогда и глаза девать и что выдумать и сказать: зачем я это в здешнем месте, вскочивши на стол, случилась?

Снялась я с великим страхом, чтоб не упасть, и стала кругом на полу ползать - туфли свои искать. Ползла, ползла, весь пол выползла, а туфлей не нашла. А между тем страх боюсь, что теперь мать с дочерью совсем поладили и сейчас выйдут и увидят, что меня нет на том диване, где я спала. И как тогда мне при них да через Николая Иваныча комнаты идти? Что подумать могут? Бросилась я без туфлей бежать и вернулась на свое место благополучно. Николай Иваныч без воротничков спит, и не храпит, и не ворочается; а я в одних чулках легла на диван и только что притворилась, что будто сплю, как Маргарита с дочерью и взаправду входят.

XIV

Маргарита Михайловна спокойным голосом с прохладою велит, чтобы все лампы зажечь и чай подавать, и стала всех будить к чаю, а как ко мне подошла, я говорю:

"Я сейчас сама встану", и начинаю туфли искать.

А она, как на грех, спрашивает:

"Что ты ищешь?"

"Туфли ищу".

"Где же ты их приставила?"

"На мне они были, на нотах".

"Куда же они с ног могли деться?"

"И сама не знаю".

"Жених, что ли, приходил тебя разувать, - так ведь

это только на святках бывает".

"Нет, - я говорю, - женихи ко мне не ходят, а это,

быть может, надсмешка".

"Ну, вот еще! Кто будет надсмехаться? Ищите, пожалуйста, все Мартыновнины туфли!"

И что это ей за неотступная забота припала искать - уж и не понимаю. А в это самое время, как на грех, вдруг Николай Иваныч выбегает в трех волнениях из своих комнат и, должно быть, еще не проспавшись или в испуге,

кричит:

"У-е-ля хам? У-е-ля хам?"

Золовки ему отвечают:

"Что ты, батюшка! что ты!.. Какой Хам?"

А он даже трясется от злости и отвечает: "Хам - значит женщина!"

Маргарита Михайловна его перекрестила и говорит:

"Какая женщина?"

"Которая мне гадость сделала".

"Что сделала? какую гадость? Небось сказать нельзя?"

А он, как козел, головой замотал и в самом повелительном наклонении:

"Я, - говорит, - всем такой постанов вопроса даю: какая это фибза меня разбудила и на постели у меня вот эту свою туфлю оставила?"

И показывает в руке мою туфель...

Ну, разумеется, всем смешно стало.

А я отвечаю:

"Это туфля моя, но надо знать, как она туда попала".

А он и не слушает.

"Это всякому, - говорит, - известно, как попадает".

А тут мальчишка Егорка, истопник, весь бледный, бежит и кричит:

"У нас в ванной кто-то чем-то с печки швыряется",

Пошли туда, а там в ванной в воде другая моя туфля плавает, а на печке на краю проклятый кот сидит.

"Господи! - воскликнула я, - что же это! если все меня выживают, то мне лучше самой уйти".

А Николай Иваныч поспешает:

"И сделай свою милость, уйди! У нас без тебя согласней будет", - и с тем повернул меня лицом к зеркалу и говорит:

"Ведь ты только посмотрись на себя и сделай постанов вопроса: пристойно ли тебе своими туфлями заигрывать!"

То есть, черт его знает, что он такое в своей пьяной беспамятности понимал, а те дуры такое ко мне приложение приложили, что будто я и у него в комнате и в ванной везде его преследую.

- А может быть, и в самом деле? - протянула Аичка.

- Полно, пожалуйста! Будто же я этак могла сделать, что вдруг одна моя нога в комнате, а другая в ванной!.. Ведь это же и немыслимо так растерзать себя! Но представь себе, что ведь старая дура обиделась и начала шептать:

"Я, - говорит, - никого не осуждаю, но для чего же это... непременно в моем доме... и после посещения..."

Я и не вытерпела и с своей стороны фехтовальное жало ей в грудь вонзила.

"Полно, - говорю, - пожалуйста, что такое ваш дом, да еще после посещения!.. Проводили этакого посетителя так, что чуть его не выгнали", - и рассказала, как Клавдия его просила их домом пренебречь, а опешить к людям бедственным.

А Николаю Ивановичу это и за любо стало.

"Так, - говорит, - и следовало: чего он взаправду все здесь? Ему надо к неурожайным полям ехать и большой урожай вымолить, для умножения хлебов. С нашей сытостью ему взаправду и возиться бы стыдно".

Я отвечаю.

"Что же вы все мне - говорите про стыдное! Не я делаю что-то стыдное в вашем доме... а поищите стыдного при себе ближе..."

А Николай Иваныч, как всегда, любит срывать свое зло на ком попало, и вдруг кинулся на меня, как ястреб на цыпленка, и начал душить меня...

- Ах, боже мой! - пожалела Аичка.

- Да, да, да, - продолжала Марья Мартыновна. - Золовки у него меня даже отнять не могли. Задушил бы, но Клавдия вошла и сказала: "Дядя, прочь!" Совершенно как на пуделя крикнула. Он и оставил. Тогда Маргарита выносит из спальни пятьсот рублей и говорит мне:

"Вот тут, Марья Мартыновна, пятьсот рублей от меня вам награждения, и как вам угодно - хоть эти деньги за свою обиду примите, хоть на Николая Иваныча жалуйтесь, но я, бог с вами, на вас не сержусь, и, если хотите проститься с нами по-хорошему, я вам еще дам, но уходите".

"Я, - говорю, - жаловаться не пойду, потому что я православная ".

А Николай Иваныч зарычал:

"Не потому, а ты знаешь, что, пожаловавшись, ты меньше получишь".

"Можете, - говорю, - располагать как хотите, а я не желаю, чтобы на суде произносили священный тип личности наравне с госпожи Клавдии девичьими секретами".

Но тут он опять как сорвется... а Клавдия его схватила и вывела, и сама вышла, а Маргарита подает мне еще триста рублей и говорит:

- "Друг сердечный, на, возьми это скорей себе и уходи. Хорошего ждать теперь нечего".

- "Я, - говорю, - и не жду".

- А деньги взяли? - спросила Аичка.

- Неужли же им их оставила?

- То-то! А то Клавдинька их своим "бедственным" сволокла бы!

- Разумеется! Помолчали.

- Так-то вы и называете, что простились "по-хорошему"? - спросила Дичка.

- Да, уложила свои вещи, и все забрала, а им сказала, ошибкою, вместо "покойной ночи" - "упокой вас господи", да и уехала.

- И не жалеете, что так вышло?

- И не жалею, да и жалеть-то грех: они сами себя на все осудили. Каков от них был прием святой ажидации, таково же и им от бога наклонение. Был дом выдающийся в великолепии, а теперь одна катастрофия за другою следует, и жительство их спускается до самого обыкновенного положения. И все через Клавдии Родионовны рояльное воспитание; и никто этого не останавливает - так всех она в свои прелюзии и привлекает.