Полунощники (Пейзаж и жанр) - Николай Лесков

Мы за ним двери в подъезде сильно захлопнули, и тут случилась большая досада: одной офицерше, которая в дом насильно пролезть хотела, молодец два пальца на руке так прищемил, что с ней даже сделалось вроде обморока.

А только что это уладили, полицейский звонится, чтобы Мирона за задавление старухи и за полом чужого экипажа в участок брать протокол писать. Мы скорей спрятали Мирона в буфетную комнату, и я ему свое обещанье - пунцовку - дала, а внутри в доме ожидало еще больше выдающееся.

X

Он вошел, разумеется, чудесно, как честь честью, и сказал: "Мир всем", и всех благословил, и хозяйку Маргариту Михайловну, и сестру ее Ефросинью Михайловну, и слуг старших, а как коснулось до Николая Иваныча, то оказывается, что его, милостивейшего государя, и дома нет. Тогда маменька с тетенькой бросились к Клавдичке, а Клавдичка хоть и дома, но, изволите видеть, к службе выходить не намерена.

Он спрашивает:

"Дочка ваша где?"

А бедная Маргарита Михайловна, вся в стыде, отвечает:

"Она дома, она сейчас!"

А чего "сейчас", когда та и не думает выходить!

Раньше этого была с матерью ласкова и обнимала ее и ни слова не сказала, что не выйдет, а тут, когда мы уже приехали и мать к ней вне себя вскочила и стала говорить:

"Едет, едет!"

Клавдичка ей преспокойно отвечает:

"Ну вот, мама, и прекрасно; я за вас теперь рада, что вам удовольствие".

"Так выйди же его встречать и подойди к нему!"

Но она тихую улыбку сделала, а этого исполнить не захотела.

Мать говорит:

"Значит, ты хочешь сделать мне неприятность?"

"Вовсе нет, мама, я очень рада за вас, что вы хотели его видеть и это ваше удовольствие исполняется",

"А тебе, стало быть, это не удовольствие?"

"Мне, мамочка, все равно".

"А как же ты говорила, что и ты в бога веришь?"

"Конечно, мама, верю, и мне, кроме его, никого и не надобно".

"А исполнять по вере, стало быть, тебе ничего и не надобно?".

"Я, мамочка, исполняю".

"Что же ты исполняешь?"

"Всем поведенное: есть хлеб свой в поте лица и никому зла не делать".

"Ах, вот в чем теперь твоя вера? Так знай же, что ты мне большое зло делаешь".

"Какое? Что вы, мама!.. Ну, простите меня".

"Нет, нет! Ты меня срамишь на весь наш род и на весь город. В малярихи или в прачки ты, что ли, себя готовишь? Что ты это на себя напустила?"

А та стоит да глинку мнет.

"Брось сейчас твое лепленье!"

"Да зачем это вам, мама?"

"Брось! сейчас брось! и сними свой фартук и выйди со мною, а то я с тебя насильно фартук сорву и всю твою эту глиномятную антиллерию на пол сброшу и ногами растопчу!" "

"Мамочка, - отвечает, - все, что вам угодно, но выходить я не могу",

"Отчего?"

"Оттого, что я почитаю, что все это не следует",

Тут мать уже не выдержала и - чего у них никогда не было - бранным словом ее назвала:

"Сволочь!.. гадина!"

А дочь ей с ласковым укором отвечает:

"Мамочка! мама!.. вы после жалеть будете".

"Выходи сейчас!"

"Не могу".

"Не можешь?"

"Не могу, мама";

А та - хлоп ее фигуру на пол и начала ее каблуками топтать. А как дочь ее захотела было обнять и успокоить, то Маргарита-то Михайловна до того вспылила, что прямо ее в лицо и ударила.

- Эту статую? - спросила Аичка.

- Нет, друг мой, саму Клавдиньку. "Не превозносись!" Клавдинька-то так и ахнула и обеими руками за свое лицо схватилась и зашаталась.

- За руки бы ее! - заметила Аичка.

- Нет, она этого не сделала, а стала просить только:

- "Мамочка! Пожалейте себя! Это ужасно, ведь вы женщина! Вы никогда еще такой не были".

А Маргарита Михайловна задыхается и говорит:

"Да, я никогда такой не была, а теперь вышла. Это ты меня довела... до этого. И с этой поры... ты мне не дочь: я тебя проклинаю и в комиссию прошение пошлю, чтобы тебя в неисправимое заведение отдать".

И вот в этаком-то положении, в таком-то расстройстве, сейчас после такого представления - к нему на встречу!.. и можешь ли ты себе это вообразить, какое выдающееся стенание!

Он, кажется, ничего не заметил, что к нему не все вышли, и стал перед образами молебен читать, - он ведь не поет, а все от себя прочитывает, - но мы никто и не молимся, а только переглядываемся. Мать взглянет на сестру и вид дает, чтобы та еще пошла и Клавдиньку вывела, а Ефросинья сходит да обратный вид подает, что "не идет".

И во второй раз Ефросинья Михайловна пошла, а мать опять все за ней на дверь смотрит. И во второй раз дверь отворяется, и опять Ефросинья Михайловна входит одна и опять подает мину, что "не идет".

А мать мину делает: отчего?

Маргарита Михайловна мне мину дает: иди, дескать, ты уговори.

Я - мину, что это немыслимо!

А она глазами: "пожалуйста", и на свое платье показывает: дескать, платье подарю.

Я пошла.

" Вхожу, а Клавдинька собирает глиняные оскребки своего статуя, которого мать сшибла.

Я говорю:

"Клавдия Родионовна, бросьте свои трелюзии - утешьте мамашу-то, выйдите, пожалуйста".

А она мне это же мое последнее слово и отвечает:

"Выйдите, пожалуйста!"

Я говорю:

"Жестокое в вас сердце какое! Чужих вам жаль, а мать ничего не стоит утешить, и вы не можете. Ведь это же можно сделать и без всякой без веры",

- Разумеется, - поддержала Аичка.

- Ну, конечно! Господи, - ведь не во все же веришь, о чем утверждают духовные, но не препятствуешь им, чтобы другие им верили.

Но только что я ей эту назидацию провела, она мне повелевает:

"Выйдите!"

"А за что?"

"За то, говорит, что вы - воплощенная ложь и учите меня лгать и притворяться. Я не могу вас выносить: вы мне гадкое говорите".

Я вернулась и как только начала объяснять миною все, что было, то и не заметила, что он уже читать перестал и подошел к жардинверке, сломал с одного цветка веточку и этой веточкой стал водой брызгать. И сам всех благодарит и поздравляет, а ничего не поет. Все у него как-то особенно выдающееся.

"Благодарю вас, - говорит, - что вы со мной помолились. Но где же ваши прочие семейные?"

Вот и опять лгать надо о Николае Ивановиче, и солгали, сказали, что его к графу в комиссию потребовали.

"А дочь ваша, где она?"

Ну, тут уже Маргарита Михайловна не выдержала и молча заплакала.

Он понял, и ее, как ангел, обласкал, и говорит:

"Не огорчайтесь, не огорчайтесь! В молодости много необдуманного случается, но потом увидят свою пользу и оставят".

Старуха говорит:

"Дай бог! Дай бог!"

А он успокаивает ее:

"Молитесь, верьте и надейтесь, и она будет такая ж, как все".

А та опять:

"Дай бог".

"И даст бог! По вере вашей и будет вам. А теперь, если сна не хочет к нам выйти, то не могу ли я к ней взойти?"

Маргарита Михайловна, услыхав это, от благодарности ему даже в ноги упала, а он ее поднимает и говорит:

"Что вы, что вы!.. Поклоняться одному богу прилично, а я человек".

А я и Ефросинья Михайловна тою минутою бросились обе в Клавдинькину комнату и говорим:

"Скорее, скорее!.. ты не хотела к нему выйти, так он теперь сам к тебе желает прийти".

"Ну так что же такое?" - отвечает спокойно.

"Он тебя спрашивает, согласна ли ты его принять?"

Клавдинька отвечает:

"Это дом мамашин; в ее доме всякий может идти, куда ей угодно".

Я бегу и говорю:

"Пожалуйте".

А он мне ласково на ответ улыбнулся, а Маргарите Михайловне говорит:

"Я вам говорю, не сокрушайтесь; я чудес не творю, но если чудо нужно, то всегда чудеса были, и есть, и будут. Проводите меня к ней и на минуту нас оставьте, мы с ней должны говорить в одном вездеприсутствии божием".

"Конечно, боже мой! разве мы этого не понимаем! Только помоги, господи!"

- Ну, я бы не вытерпела, - сказала Аичка, - я бы подслушала.

- А ты погоди, не забегай.

XI

Мы его в Клавдинькину дверь впустили, а сами скорее обежали вокруг через столовую, откуда к ней в комнату окно есть над дверью, и вдвоем с Ефросиньей Михайловной на стол влезли, а Маргарита Михайловна, как грузная, на стол лезть побоялась, а только к дверному створу ухо присунула слушать.

Он, как вошел, сейчас же положил ей свою руку на темя и сказал по-духовному:

"Здравствуй, дочь моя!"

А она его руку своею рукою взяла да тихонько с головы и свела и просто пожала, и отвечает ему:

"Здравствуйте".

Он не обиделся и начал с ней дальше хладнокровно на "вы" говорить.

"Могу ли я у вас сесть и побеседовать?"

Она отвечает:

"Если вам это угодно, садитесь, только не запачкайтесь: на вас одежда шелковая, а здесь есть глина",

Он посмотрел на стул и сел, и не заметил, как рукавом это ее маленькое евангельице нечаянно столкнул, а без всякого множественного разговора прямо спросил ее:

"Вы леплением занимаетесь?"

Она отвечает:

"Да, леплю",

"Конечно, вы это делаете не по нужде, а по желанию?"

"Да, и по желанию и по нужде".

Он на нее посмотрел выразительно.

"По какой же нужде?"

"Всякий человек имеет нужду трудиться; это его назначение, и в этом для него польза".