Полунощники (Пейзаж и жанр) - Николай Лесков

- А что же здесь самое выдающееся? - полюбопытствовала Аичка.

- Вот отгадай.

- Я не люблю отгадывать: впрочем, верно - благословение?

- То-то и есть: благословение, но какое? Всякий говорит "благословение", а что именно такое заключает в себе благословение, это не всякий понимает. Ты ведь священную историю небось учила?

- Учила, да уж все позабыла.

- Как это можно! все позабыть это немыслимо.

- Ну вот, а я забыла.

- Ну, вспомни про Исава и Якова. Их бог еще в утробе не сравнил: одного возлюбил, а другого возненавидел.

Аичка рассмеялась.

- Чего же ты, милушка, смеешься?

- Да что вы какие пустяки врете!

- Нет, извини, это не пустяки.

- Да как же, разве я не понимаю... в утробе ребенок ничего яе пьет и не ест, а только потеет. В чем же тут причина, за что можно их одного возлюбить, а одного возненавидеть? Это только мать может ненавидеть, которая стыдится тяжелой быть, а бог за что это?

- Ну, уж за что возненавидел бог - об этом ты не у меня, а у духовных спроси; но первое благословение всегда бывает самое выдающееся. Яков надел себе на руки овечьи паглинки и первое выдающееся благословение себе и сцапал, а Исаву осталось второе. Второе благословение - это уже не первое. В здешнем месте уж замечено, что самое выдающееся - это то, где его раньше получат. Там и исполнение будет и в деньгах и от вифлиемции, а что позже пойдет, то все будет слабее. "Сила его исходяще и совещающе".

- Вот это я помню, что об этом я где-то учила, - вставила Аичка.

- Нет, а я хотя об этом и не учила, а взяла да свою записку сверху других и положила, но риндательша меня оттолкнула и говорит: "Пожалуйста, здесь не распоряжайтесь". Однако он мое письмо прочитал и говорит:

"Вы сами, или нет, Степенева?"

"Никак нет, - говорю, - я простая женщина". Он перебил:

"Все простые, но ведь есть еще Ступины или Стукины".

"Нет, - отвечаю, - я не от тех, я от Степеневых. Дом выдающийся".

"Кто у них болен?"

"Никто, - отвечаю, - не болен: все, слава богу, здоровы".

"Так о чем же вы просите?"

Отвечаю:

"Я по их поручению: просят вас к себе и желают на добрые дела пожертвовать".

"Хорошо, - говорит, - я послезавтра буду, и ожидайте".

Я благословилась и с первым отходом еду назад с ажидацией. И на душе у меня такая победная радость, что никому я не кланялась и ничего не дала ни певцу, ни севцу, ни риндательше, а все так хорошо и легко обделала. Всем, кто вместе со мною возвращается, я как сорока болтаю: вот послезавтра он у нас первых будет, мне велел себя ждать с каретою. Расспрашивают: как моя счастливая фамилия? А я по своей простоте ничего дурного не подозреваю и всем, как дура, откровенно говорю, что моя фамилия ничтожная, а счастливая фамилия - это выдающиеся купцы Степеневы. Тут еще спор вышел из-за того, что это - фамилия выдающаяся или не выдающаяся. Только один повар вступился:

"Я, - говорит, - знаю фруктовщиков Степеневых, так те выдающиеся: я через них у генерала места лишился за то, что они мне фальшивый сыр подвернули".

А другие пассажиры совсем будто никаких Степеневых не знают, а я им сдуру и пошла все расписывать совсем и в понятии не имею, что из этого при человеческой подлости может выйти.

- А что же выйдет? - протянула Аичка.

- Ах, какой форт ангейль вышел! Вдруг на меня напал ташкентский офицер и начал кричать: "Замолчите вы, пустозвонка! мае вас скверно слушать, вы маня раздражаете! Я этому человеку в его святость совсем не верю: я вот к нему со своею больною двенадцать рублей проездил, а он мне всего десять рублей подал! Это подлость! Пьет из ушата, а цедит горсточкой; а его подлокотники в трубы трубят и печатают. Это базар!"

Все от его крика даже присмирели, потому что вид у него сделался очень жадный: жене он швырнул два баранка, как собачоночке, а сам ходит и во все стороны глаза мечет.

Люди тихо говорят: "Не отвечайте ему, - это петриот механику строит".

Но один лавочник его признал и пояснил:

"Никакой он, - говорит, - не петриот, а просто мошенник, и которую он несчастную женщину при себе за жену возит - она ему вовсе не - жена, а с постоялого двора дурочка".

И точно, только что мы приехали и стали вылезать, к нему сейчас два городовых подошли и повели его в участок, потому что эту женщину родные разыскивают.

Повздыхали все: ах, ах, ах! какая низость! какой обман! И подивились, как он ничего этого не прозрел! А потом испугались. Да и где можно все это проникать в такой сутолоке! И рассыпались все по своим домам.

Приезжаю и я прямо к Маргарите Михайловне и говорю ей: "Креститесь и радуйтесь, бог милость послал. Послезавтра на нашей улице праздник будет, и вас счастье осенит: я согласие получила, и утром мне надо ехать встречать его на ажидации".

Все тут обрадовались, и Маргарита Михайловна и Ефросинья Михайловна, и начали меня расспрашивать: узнала ли я, чем его принимать и просить. Я говорю: "я все узнала, но не надо ничего особенно выдающегося, кроме чаю с простой булкой и винограду; а если откушать согласится, то надо суп с потрохами".

"А может быть, какого-нибудь вина превосходного?"

"Вина, - говорю, - можно подать только превосходной мадеры, но, самое главное, вы сейчас разрешите, кто поедет его встречать на ажидацию: вы ли сами, или я, или Николай Иваныч, если он в своей памяти. По-моему, всех лучше Николай Иваныч, так как он мужчина и член в доме выдающийся. Только если он теперь опять не "с буланцем".

Решили, что Николай Иваныч и я вдвоем поедем. Как-нибудь уж его на этот час уберечь можно. Оттуда Николай Иваныч пусть с ним вместе в карету усядется, а я назад на пролетках приеду.

На счастие наше, Николай Иваныч ввечеру явился в раскаянии и в забытьи: идет и сам впереди себя руками водит и бармутит:

"Дорогу, дорогу... идет глас выпивающий... уготовьте путь ему в пустыне... о господи!"

Да и застрял в углу и начал искать чего-то у себя по карманам.

Я подошла и говорю:

"Чего, опять вчерашнего дня небось ищете? Удаляйтесь скорей на покой",

А он отвечает:

"Подожди... тут у меня в кармане очень важный сужект был, и теперь нет его".

"Какой же сужект?"

"Да вот Твердамасков мне с Крутильды пробный портрет безбилье сделал, и я его хотел сберечь, чтоб никому не показать, да вот и потерял. Это мне неприятно, что его могут рассматривать. Я поеду его разыскивать".

"Ну уж, - говорю, - это нет. Попал домой - теперь типун, больше не уедешь, - и мы его на все два дня заперли, чтоб опомнился".

И спала я после этого у себя ночь, как в раю, и все вокруг меня летали бесплотные ангелы - ликов не видно, а этак все машут, все машут!

- Какие же они сами? - полюбопытствовала Аичка.

- А вот похожи как певчие в форме, и в таких же халатиках. А как сон прошел и начался другой день, то начались опять и новые мучения. С самого раннего утра стали мы хлопотать, чтобы все к завтрему приготовить. И все уже они без меня и ступить боятся: мы с Ефросиньюшкой вдвоем и в курятную потроха выбирать ходили, чтобы самые выдающиеся, и Николая Иваныча наблюдали, а на послезавтра, когда встрече быть, я сама до света встала и побежала к Мирону-кучеру, чтобы он закладывал карету как можно лучше.

А он у них престрашный грубиян и искусный ответчик и ни за что не любит женщин слушаться. Что ему ни скажи, на все у него колкий ответ готов:

"Я сам все формально знаю",

Я ему говорю:

"Теперь же нынче ты не груби, а хорошенько закладывай, нынче случай выдающийся",

А он отвечает:

"Ничего не выдающее. Мне все равно: заложу как следно по форме, и кончено!"

Но еще больше я беспокоилась, чтобы без меня Клавдинька из дома не ушла или какую-нибудь другую свою трилюзию не исполнила, потому что все мы знали, что она безверная. Твержу Маргарите Михайловне:

"Смотри, мать, чтобы она не выкинула чего-нибудь выдающегося".

Маргарита Михайловна сказала ей:

"Ты же, Клавдюша, пожалуйста, нынче куда-нибудь не уйди".

Она отвечает:

"Полноте, мама, зачем же я буду уходить, если это вам неприятно",

"Да ведь ты ни во что не веришь?"

"Кто это вам, мамочка, такие нелепости наговорил, и зачем вы им верите!"

А та обрадовалась:

"Нет, в самом деле ты во что-нибудь веруешь?"

"Конечно, мама, верую".

"Во что же ты веруешь?"

"Что есть бог, и что на земле жил Иисус Христос, и что должно жить так, как учит его евангелие",

"Ты это истинно веришь - не лжешь?"

"Я никогда - не лгу, - мама",

"А побожись!"

"Я, мама, не божусь; евангелие ведь не позволяет божиться".

Я вмешалась и говорю:

"Отчего же не побожиться для спокойствия матери?"

Они мне ни слова; а та ее уже целует с радости и твердит:

"Она никогда не лжет, я ей и так верю, а это вот вы все хотите, чтобы я ей не верила".

"Что вы, что вы! - говорю я, - во что вы хотите, я во все верю!"

А сама думаю: вот при нем вся ее вера на поверке окажется. А теперь с ней разводов разводить нечего, и я бросилась опять к Мирону "посмотреть, как он запрягает, а он уже запрег и подает, но сам в простом армяке.