200 километров до суда... Четыре повести - Лидия Вакуловская

Вере Кирилловне было под пятьдесят, но выглядела она очень молодо. Красивое лицо всегда оживлено, голос всегда звонок, улыбка мягкая, добрая. Она запросто, как с подругой, разговаривала с Таней.

Оживленность Веры Кирилловны невольно передалась Тане, минутное ее замешательство прошло, и она, улыбаясь, сказала.

— Да нет, я не в Магадан, наоборот, — строго на север, в Светлое.

— Вот так выбрала время! Сейчас пурги пойдут, еще застрянешь таи. А впрочем, раз надо — значит, надо, — сказала Вера Кирилловна и взялась за ручку Таниного чемоданчика: — Не тяжело? Давай вместе понесем.

— Да он почти пустой, — возразила Таня и, приподняв чемоданчик, легко покачала его в руке.

Сзади засигналила машина. Они сошли на обочину. Старенькая полуторка по-черепашьи проползла мимо них, тяжело беря подъем, обдала их едким дымом. Одолев крутой бугор, машина остановилась. Шофер, проезжая, узнал их и теперь, высунувшись из кабины, махал рукой:

— Садитесь, подброшу!

Но «подбрасывать» их уже было ни к чему — аэродром начинался сразу за бугром.

— Спасибо, Саня, мы пешочком, — сказала шоферу Вера Кирилловна, кивнув на низкий домик аэропорта, который виднелся неподалеку.

— Как знаете, — слегка обиделся Саня и скрылся в кабине.

— Хорошо, что прогулялась с тобой, — говорила Вера Кирилловна, провожая Таню к самолету. — Шутка — две недели без воздуха сидела. Даже голова немножко кружится.

Таня вопросительно взглянула на нее.

— Я ведь на больничном — какой-то азиатский грипп «А» прихватила, — объяснила Вера Кирилловна. — Вчера поднялась, сегодня стирала, а завтра попробую выписаться на работу. Говорят, там без меня завал.

— Вот уж напрасно, — сказала Таня. — После гриппа надо поберечься. Моя подружка так ревмокардит заработала.

— Пустяки, — отмахнулась Вера Кирилловна и, остановившись у трапа, подала Тане руку: — Ну, Танюша, счастливо. Побегу, не то узнают мои мальчишки о моей прогулке, — так она называла сына и мужа, — достанется мне на орехи.

Она махнула Тане рукой на прощание и зашагала прочь от самолета.

«Вот я всегда так, — безжалостно подумала о себе Таня, поднимаясь по трапу, — всегда что-то подозреваю в людях. Вера Кирилловна — милый человек. Она даже и не заговорила со мной о Косте».

В самолете все кресла, кроме двух, были свободны. Только двое пассажиров и она третья летели сегодня к Ледовитому океану.

Таня села в первое попавшееся кресло.

«Да, да, зря я стала судьей, — продолжала она упрекать себя. — Когда-то Алеша Маслов говорил: «С той минуты, когда женщина становится судьей, в ней погибает женщина. Она черствеет, червь эгоизма и подозрительности точит сердце. Она уже не может чисто, искренне любить. Призвание женщины — адвокатура, ибо женщина добра, отзывчива и чутка от природы…»

Да, Алеша, пожалуй, был прав. Напрасно девчонки их курса подтрунивали над ним…»

Занятая своими мыслями, Таня только сейчас услышала, что заработали моторы. Машина поднялась в воздух и, набирая высоту, взяла курс на север. Таня раздвинула шторки, припала на мгновение к окну. С высоты райцентр выглядел кучкой жмущихся друг к дружке домиков. Домики на глазах уменьшались, превращались в игрушечные кубики и наконец исчезли — слились с холмистым ландшафтом.

2

Таня не любила воспоминаний. Чаще всего они наводили на нее тоску. Но сейчас она сознательно вызывала их, испытывая острую необходимость жалеть себя и одновременно ругать. Причиной тому было и надоевшее дело Копылова, которое вдруг погнало ее в дорогу, и неожиданная встреча с Верой Кирилловной, и это ее сидение в полупустом самолете на высоте трех тысяч метров.

Самолет шел навстречу зиме. Уже с полчаса он висел над сопками. Слева, справа, впереди — только сопки. Вся земля вспучена их громадами. И нигде ни единой низинки, ни одного ровного местечка. Будто гигантскими волнами вздыбилась и навечно окаменела земля. Угрюмые, зловеще затаенные сопки завалены снегом. Они плывут и плывут под крылом машины, и кажется, им нет и не будет конца.

«Вот оно — Белое Безмолвие, — подумала Таня, глядя вниз. — Страшное Белое Безмолвие…»

Она на мгновение представила себя там, внизу, среди хаоса этих мертвых сопок, и у нее по спине пробежали мурашки. Она отпрянула от окна и задернула шторку.

Нет, этот холодный край не по ней. Все здесь складывалось нелепо. Странно, но ее жизнь и работа после института сплошь зависели от чистых случайностей. Случайно ей дали назначение в Магадан, случайно потому, что с успехом могли направить и в Томск, и в Омск, и в Воркуту, и на Алтай. Но когда она явилась в Магадан, оказалось, что все места в коллегии адвокатов заняты. Уже собравшись назад в Москву, она случайно встретилась с прокурором далекого чукотского района, и он уговорил ее ехать туда: позарез нужен был адвокат. Не успела она освоиться с работой, как случайно и нелепо погиб на охоте судья, и ей поручили исполнять его обязанности. Она хотела стать хорошим адвокатом, а ее избрали судьей, хотя она отказывалась. Но ни хорошим адвокатом, ни стоящим судьей здесь стать нельзя. За два года она не столкнулась ни с одним сложным преступлением. Ни краж, ни крупных растрат, ни грабежей — ничего этого нет и в помине. Одни мелкие дела. Ничего распутывать, не над чем ломать голову. Глупо и смешно, конечно, скорбеть о том, что в районе не совершаются преступления. Но если они не совершаются, откуда, спрашивается, судье набираться опыта работы и как шлифовать, образно говоря, это самое свое судейское мастерство?..

«Все недоразумение, все, — грустно думала Таня. — И с Костей… Чего, собственно, я хочу?»

После недавней встречи с Верой Кирилловной она не могла отвязаться от мыслей о Косте.

Ведь сперва ей нравился Костя. Ей нравилось, что вот он, Костя Перлов, первый секретарь райкома комсомола, обычно шумный и веселый, с ней становится робким и стеснительным, нравилось, как он ненавязчиво ухаживал за ней.

И не только нравилось. Ей казалось, что и она отвечает на его чувство таким же искренним чувством.

В то время она десятки раз ловила себя на мысли, что думает о нем. Читает какую-нибудь бумажку или листает папку, а в голове мысль: «Позвонит или нет? Вот сейчас, в эту минуту, позвонит или нет?» И телефон звонил как раз эту минуту: «Тань, хочешь яблоко? Да нет, не шучу: самое что ни на есть настоящее яблоко. Жди, несу!» Или: «Таня, а у меня ананас. Даю слово, живой ананас! Друг с Кавказа приволок. Ты не занята? Тогда беги к нам». Бросив Калерии Марковне: «Я на минуточку», — она бежала в соседний дом, где находился райком комсомола, толкала двери в кабинет первого секретаря, знакомилась с его шоколадным от кавказского загара другом, и они тут же, сидя за секретарским столом, уминали брызжущий соком, начиненный солнцем ананас.

Но когда однажды Костя вздумал поцеловать ее на ночной, улице, она резко отстранилась от него: «Это глупо!» — «Пусть глупо, ну и что?» Он снова пытался притянуть ее к себе. «Пусти, мне неприятно», — сердито сказала она, вырвав свою руку из его руки. Они молча дошли до ее дома. «Танюша…» — начал он и умолк. «Говори, я слушаю», — сухо сказала она. «Ты не обижайся, но мне сейчас показалось: в тебе есть что-то… ну, судейское, что ли. Вот эта твоя резкость…» Она перебила его: «А если бы я целовалась с тобой, ты не назвал бы меня резкой?» — «Ну вот, ты обиделась. Я не прав. Не обращай внимания», — сказал он. «Я не обращаю», — ответила она. Они попрощались.

Отчего-то именно после этого вечера она вдруг обнаружила, что Костя некрасив. И какой-то дурацкий хохолок задран на макушке, и ростом не вышел — если она на каблуках, он ниже ее. Даже Костин голос стал раздражать. Перемена в их отношениях не ускользнула от внимания Калерии Марковны. «Я понимаю, Татьяна Сергеевна, почему нам из комитета комсомола перестали звонить… — укоризненно сказала как-то Калерия Марковна. — Не подумайте, что я к вам с советами лезу, но знаете ли, в нашем поселке молодые парни на улице не валяются… Недаром же я осталась старой девой». Таня отделалась шуткой: не объяснять же Калерии Марковне, что она не любит и не любила Костю? Любовь такой не бывает, она так быстро не проходит. О том, какой она может и должна быть, Таня догадывалась.

Это было давно, еще в седьмом классе. На зимние каникулы она с мамой ехала к бабушке в Харьков. Среди ночи ее разбудили чьи-то громкие голоса за окном. Она проснулась. Поезд стоял, а в их купе входил военный парень с чемоданчиком. Стараясь никого не разбудить, он неслышно снял шинель и сапоги, разостлал постель на свободной верхней полке, легко подтянулся на руках и оказался напротив Тани. Секунду он сидел, свесив ноги, потом расстегнул ворот гимнастерки, расслабил ремень и, вдруг увидев, что она не спит, весело подмигнул ей и шепотом сказал: