Я, Всеслав (сборник) - Ник Перумов

Но это уже совсем другая история.

И вот я стою над тихой речкой Рыбиной, подле разрушенного, снесённого половодьем моста (восстанавливать не стал, кому надо – и так пройдут, по досточкам, по навеске), стою и слушаю чужие голоса над Русской землей, сжимая кулаки в бессильной ярости, и жду, когда же Меч проснётся.

Сколько ж ему ещё спать? Что ещё должно случиться, чтобы он пробудился к жизни? В сорок первом я тоже поднял Меч без его согласия. Он не подвёл, согласился со мной, хоть и не сразу и не без последствий, о которых мне трудно вспоминать даже сейчас, шесть с лишним десятилетий спустя. В принципе, могу и сейчас достать зачарованный клинок из схрона, пойти грудь на грудь, могу…

Но не стану. Уже в прошлый раз лекарство оказалось едва ли не горше болезни.

…С самого утра всё пошло как-то не так. Затеял чинить крышу на Васюшкиной избе – уронил молоток в заросли и потом даже вместе с амбарником и гуменником битый час не могли найти его в густом бурьяне.

Потом над деревней вдруг завис вертолёт. Старый «Ми», машина наблюдателей, что патрулируют вдоль нефтепровода. Приземлились у околицы, пилот, спрыгнув на землю, ни с того ни с сего спросил меня, не найдётся ли котла на продажу. Мол, с мужиками баньку ставим.

Нашёл дурака, понимаешь. Я вас, внутренников, насквозь вижу.

– Разве что бочка железная есть, – прикинувшись удивлённым, ответил я.

Ишь, закружились, стервятники. Впрочем, нет, не стану возводить напраслину на бедную птицу. Она не виновата, что питается мертвечиной, такая уж она от сотворения мира; а вот внутренники сами избрали себе такую стезю.

Бочка у меня имелась и впрямь знаменитая. Не поддающаяся никакой ржавчине, солидная, прочная – с одноглавым хищным орлом на боку и надписью «Вермахт, 1942» по-немецки.

Пилот, однако, бочку не взял, улетел восвояси.

Кого, спрашивается, обмануть хотел, дурилка картонная? Ясно ведь, что сели шакалы кому-то на хвост. Плотно так сели, не поленились вертолёт ко мне сгонять.

Солнце поднималось всё выше, августовский день обещал выдаться тёплым и ясным, дождь я ожидал только вечером. Несмотря на утренние неприятности, отчего-то стало спокойно и тепло на душе, словно перед праздником, хотя, если прямо сказать, какие уж тут праздники!

Бросил работу, вышел к околице. Что-то потянуло меня ближе к старой дороге на Киприю: павловская, мощиченская, та, что вела к Омше, – совсем заброшены, и лишь со станции редко-редко, но забредал кто-то в мои владения.

Не ошибся ты, старый Всеслав, Всеслав Древний, как выразились бы сказители. Ждал гостей – и вот они пожаловали.

Сердце ёкнуло, когда я увидал вынырнувшую из-за зелёных завес, из-за кустарниковых зарослей четвёрку, дружно шагавшую под немалыми рюкзаками.

А на некотором отдалении от них по следам малой сей дружинки шагал пятый.

Шакалов пока не чувствовалось.

– Ох, все ноги изломала по буеракам вашим! – громко стонала и жаловалась Машка. – Сперва по шпалам пёрли невесть зачем, потом чуть в реке не искупались, потом дрыхли, как собаки бездомные, а дороге и конца-краю не видно! И чего, спрашивается, с поезда раньше времени спрыгнули? Хвост, говорите? Да был ли ещё этот хвост, вот в чём вопрос!

– Ветер у тебя в голове, Маха, – назидательно заметила Соня. – Сама ведь знаешь – на кого следует надейся, а сам всё равно не плошай. Давай, пошли. До Осташёва уже совсем немного осталось.

Ворча и спотыкаясь, Машка потащилась следом за товарищами.

Дорога выбралась из лесных теснин, миновала старое поле – по всем правилам дикого края ему полагалось бы уже зарасти молодым лесом, однако нет – земля чистая, словно отстояв под парами, только и ждёт прилежного пахаря.

Ещё поворот – и на холме вдали показались крыши изб. У самой дороги, словно пара настигнутых врасплох бронебойным снарядом танков, застыли два комбайна, красная краска бортов почти исчезла под натиском ржавчины.

Эти края пока что никому не приглянулись под фермерство, несмотря на выдававшиеся щедрые кредиты. Да и что тут толком можно вырастить? Лето короткое, если не дождливое и холодное, так испепеляюще-жаркое. Правда, здешние места славились изобилием и грибов, и ягод, но сейчас народ к ним что-то охладел, как и к бесчисленным нарезам «садоводств». Только настоящие фанатики этого дела и остались. Прочим и так хватает на бутылку с закуской, особенно если пользовать неподакцизный самогон.

Деревенька предстала взорам «гостей» двойной ниткой выстроившихся вдоль дороги изб, всего десятка три, наверное. Дома, как и поля, – тоже в полном порядке, словно хозяева и не ушли отсюда много-много лет назад. Прополотые огороды, ровные плетни, добрые крыши, опрятные срубы над колодцами и взнесённые деревянные коромысла журавлей.

Однако дым поднимался только над одной трубой.

Соня почувствовала, как сердце дало перебой. Сразу стало жарко-жарко. Всё, пришла, девица-красавица, время сказок кончилось, настало время дело сполнять…

– Это здесь? – простонала Машка. – Ой… я себе ноги по самую задницу стёрла. Всё, если ещё хоть раз шагну – хороните меня, хороните…

– Як помру, так поховайте на Вкраине милой, – безбожно перевирая оригинал, провозгласил Костик. Он казался свежее других.

– Оружие убрали, – распорядилась Соня. – Не ровён час…

Больше всего хлопот, само собой, вышло с Машкиной снайперской винтовкой. Пока хоть как-то её разобрали, закутали, замотали и прикрыли – минул едва ли не час.

…Они едва добрались до запорного плетня, которым перекрывалась дорога – чтобы скотина не разбрелась, – когда навстречу им из-за стоявшей на отшибе кузницы вышел человек. В просторной полотняной рубахе, подпоясанный простой веревкой, в серых же, некрашеных штанах, которых так и тянуло гордо поименовать «портами», – где он только берёт такое, разве что в театральной костюмерной?

Хозяин не отличался богатырским сложением, хотя ширина его плеч заставила стыдливо потупиться и Костика, и Мишаню, узкогрудых городских выкормышей. На вид ему смело можно было дать и тридцать, и сорок лет – по лицу возраст не угадывался. И глаза, когда он подошёл ближе, оказались самыми обыкновенными, без всякой там «дремлющей мудрости бессчётных веков». И пахло от него, как и должно пахнуть от простого мужика, что весь день в поте лица машет топором.

– Здравствуйте, здравствуйте, гости дорогие, – низким голосом прогудел он. – Давненько ко мне никто не заглядывал, не захаживал… Туристы? На Омшу идёте? Давайте передых сделайте, в лесу небось ночевали? Поезд-то когда приходил, вот я и удивляюсь.

– Мы на большой дороге сошли, – вдруг сказала Соня и даже удивилась, отчего так легко выговариваются слова, хотя к щекам прилила кровь и голова слегка закружилась. – Потом по рельсам к Киприи выходили… От рейнджеров избавлялись.

– От рейнджеров? – жёстко и остро сощурился хозяин. – Ах вот оно как… ну, тогда нечего разговоры разводить, пойдёмте со мной. Тут с утра вертолёт внутренников крутился, уж не по ваши ли души?

Машка прошипела сквозь зубы что-то неразборчивое.

– Вертолёт? – переспросила Соня. – Но откуда… нет, не должны бы…

– Идёмте, идёмте, – поторопил хозяин. – Куда дальше-то направляетесь, может, я чем помогу? А сейчас давайте передохните у меня, я баньку соображу по-быстрому. Может, здесь и заночуете?

– Мы, собственно говоря, сюда и направлялись, – угрюмо буркнула Машка. – Это ж Осташёво, верно? А вас как зовут, дядюшка?

Незнакомец усмехнулся, показав крепкие белые зубы, такие, словно он только что снялся для рекламы какого-нибудь «блендамеда».

– Всеславом меня величают, «племянница», – спокойно ответил он. – По фамилии Полоцкий, ну, а по имени-отчеству Всеслав Брячеславич буду.

– Ничего себе совпадение, – выдавил из себя Костик. – Князь ведь такой был, помните? Полоцкое княжество, и в «Слове о полку…» про него тоже…

– Знаю, знаю, всякие совпадения случаются, – Всеслав Брячеславич улыбнулся и слегка пожал плечами. – Ну пойдёмте уже, хватит дорогу продавливать. Давайте, красавицы, мешки ваши. Донесу.

Деревня казалась живой, обитаемой, какой-то тёплой. Соня никогда не разделяла восторгов пасторальной идиллии, всегда была типичной горожанкой, а в её гламурной ипостаси ей и вовсе следовало верить, что булки растут на деревьях. Но старые дома так трогательно смотрели на неё окнами с голубыми и белыми занавесками, так гордо застыл журавль над колодезным срубом, над замшелой скамьёй, так по-особому перекликалась в кронах вётел птичья мелюзга, что Соня невольно загляделась. Ни одной одинаковой избы, не сыскать пары похожих друг на друга наличников или коньков на крышах. Аккуратные изгороди, смородина в палисадниках, скворечники… Идиллия.

Однако нигде ни одного человека; не мычит скотина, не залает пёс, не промелькнёт нигде кошка. Но почему ж у неё, Сони, до рези отчётливое ощущение, что на неё смотрят, почти что пялятся со всех сторон?