Я, Всеслав (сборник) - Ник Перумов

То-то и дело, что «мог бы». Однако империя сама себя оборонять должна, иначе это не империя. Впрочем, так в конце концов и оказалось.

– Очень Шипка мне была подозрительна – за святое дело дрались, Орловский полк только чудом не пустил османов за перевалы… а вот снова я твой след отыскала, ведун, знаешь где? Под Кубинкой.

Не иначе, как сам Перун твоей рукой водил, девонька. Отыскать в море старых бумаг один-единственный бой…

– Мало у нас про него пишут, всё больше Дубосеково да Дубосеково, а он ведь самый важный был, этот бой. Прорвись немцы к Кубинке – развалился бы весь северо-западный фас московской обороны, фрицы вышли бы в тыл всей звенигородской группе войск, за спины к Пятой и Шестнадцатой армиям… и что тогда? Рабочие истребительные батальоны в уличных боях за Москву?

– А вместо этого? – Я по-прежнему не мог отвести глаз.

– Вместо этого… – она вдруг жёстко, по-мужски усмехнулась. – Генерал армии Жуков в свойственном ему стиле отдал приказ ликвидировать прорыв любыми средствами. В отличие от многих своих подчинённых, предлагавших подождать, пока немцы «утонут в снегах», он-то понимал, чем всё это может кончиться. Потери его не интересовали, немцев надо было остановить, даже если для этого придётся положить вдесятеро больше, чем потеряет враг. И отвратительный кровожадный Жуков, которого теперь принято пинать в любом школьном учебнике, сделал единственное, что ему оставалось: по чудом не разбомбленной железнодорожной ветке перебросил к Кубинке две ополченские дивизии, 4-ю и 5-ю московские; конечно, одно название, что дивизии, едва два полка и наберётся. Семь тысяч человек, запас третьей очереди, как сейчас бы сказали, все старше сорока пяти лет, на ком брони не было. Интеллигенты. Около тысячи винтовок, два пулемёта и сотня гранат на всех. «Оружие добудете в бою». И всего одна ночь, чтобы окопаться. А морозы-то ого-го какие, а земля-то мерзлая, а шанцевого инструмента – с полтысячи лопат. На других участках фронта под Москвой пулемётные гнёзда из замёрзших трупов складывали. И вот бой… наступает немецкий пятьдесят седьмой мотокорпус, вводят в прорыв свежую дивизию… две сотни танков… впереди – только ополченцы, без артиллерии, без минных полей, без авиации… траншей и тех нет… Смять их должны были, пройти как нож сквозь масло… тьфу, банальность… а вместо этого немцы разгромлены, на поле боя остаётся полторы сотни танков… С флангов наваливаются две свежие сибирские дивизии… отбросили.

Не совсем так всё было, но в главном верно.

– Мало ль такого за войну было? – тем не менее сказал я. – Когда из ничего, голыми руками останавливали?

– Не было! – жёстко отрезала она. – Танки голыми руками не остановишь. Писали про соломенный вал, который ополченцы подожгли, и танки остановились. Не верю! Артиллерийским огнём проделать пару проходов – дело одного часа, с немецкой-то организованностью и взаимодействием. Что-то иное их тогда остановило, не просто огонь!

– Не так это, ну да ладно, я-то здесь при чём?

– А при том! Алексеев Михаил Андреевич – слыхали про такого?!

– Слыхал… – медленно уронил я. Надо же. До чего докопалась эта пигалица!

– Ополченцев 4-й дивизии приняла под свою руку кадровая, 32-я стрелковая. И ополченец Алексеев командиром дивизии полковником Полосухиным представлен к ордену Красной Звезды. За что? «Подручными средствами уничтожил четыре танка противника». Это какими ж такими подручными средствами, Всеслав Брячеславич?.. А в списках-то четвёртой ополченской дивизии, когда формировалась она, никакого Алексеева Михаила Андреевича-то и нет! Александрович – есть, но и только. – Она перевела дух, схватила кружку с остывшим чаем, жадно припала к краю. – А потом… потом я села сканировать Новгородчину… старые сёла на севере… и наткнулась. На него. На Алексеева Михаила Андреевича. Ну, думаю, судьба. Стала проверять… перепроверять… наконец решилась, ребят вот взяла… и поехали. В гости. К бессмертному хранителю.

– Не бессмертному, нет, – я покачал головой. – Убить меня можно… хотя и не так легко. Вот Маша это как раз и собирается, похоже, сделать…

– Да хватит вам! – внезапно крикнула та самая Маша, совсем потеряв терпение. Она с нарочитым грохотом швырнула оружие на стол – чуть самовар не опрокинула. – Соня! Не крути! Скажи прямо! И… если он… человек… русский…

– Хорошо, – глаз от меня не отводя, согласилась Соня. – Всеслав Брячеславич… простите, нам надо вас спросить… Если есть хоть капля истины в том, что я сейчас наговорила… Если всё это так… если хоть что-то так… если не зря я ребят тащила… не зря сюда поехала…

– А зачем ты сюда поехала, брат? – тихо спросил я.

Она опешила. Все остальные, похоже, тоже.

– Значит, я права, Всеслав Брячеславич, правда? Ну скажите, я права, верно?

– Верно, – губы мои отказывались произносить это слово. Словно тысячепудовая тяжесть рухнула навстречу – считаные разы за все долгие века открывался я кому-то. – Но всё равно – зачем поехала, брат?

– К-как зачем… Меч ведь… надо…

Машка смотрела на меня круглыми от ужаса и восхищения глазами. Готовый апостол новой веры.

– Соня, – слова выговаривались неимоверно медленно. – Неужто ты думаешь, что я бы дома остался, бока старые на печке грел да котяру прикармливал, если бы по-настоящему можно было в бой пойти? Да, права ты, брат, брат во Чёрном Перуне. Был я и на Неве, и у Вороньего Камня, случилось и на Куликовом поле позвенеть клинками. И под Москвой был, а ещё – под Сталинградом и Курском. Всё ты правильно поняла, Соня; и знаю, о чём подумала – мол, сидит эдакий Кощей на дивном мече-кладенце, нужно пойти, чудо-оружие взять – и вперед, за землю Русскую?

Её мгновенно залила краска, пробиваясь даже сквозь загорелую кожу.

– Нет, Соня, нет, Маша, нет, ребята мои хорошие. Не бывает такого. И Меч, что мне доверено хранить, – не просто чудо-оружие, что броню станет резать, как масло. Он вступает в бой только когда сам считает это нужным. В минуту крайней, архинаипоследней нужды, когда все прочие резервы уже исчерпаны и осталось надеяться только на чудо.

– П-погодите… – пролепетал, запинаясь, один из мальчишек, Костик. – Это что ж получается, боги есть на небе? На самом деле? Попы правду говорили?..

Да, это должно ударять.

– М-может, нам всем по монастырям надо? Может…

– Погоди, – я поднял руку. – Попы правды говорить не могли по той простой причине, что и сами её не знают. Я только одно могу сказать – Белый Христос не всесилен, не вездесущ и не всезнающ. И не всегда он властвовал над нашим миром. Были другие, до него, кому и по сю пору служу. И есть те, кто, – я кивнул на Соню, – случается, сам к ним приходит. Наши боги ослабли, что верно, то верно. Когда Перуну служили, не приходилось говорить «те беды, мол, стряслись с нами за грехи наши и по попущению Божьему». «Не учил Перун – когда бьют в щеку, подставлять другую смирнёхонько, а учил Перун – дать отпор врагу, чтобы обидчик завыл тошнёхонько!»[11] – припомнилась строчка. А что там, за чертой, за порогом, за смертью, – то никому знать не ведомо. Кто себя зовёт христианами – просто смерти боится. Боится пустоты, вот и придумывает себе сладкие сказки, чтобы каждодневная жизнь сущим кошмаром бы не казалась. Не у всех хватает твёрдости жить и знать, что в конце – ничто, вечный сон без надежды проснуться.

Ребята ошарашенно молчали.

– Меч… – наконец выдавила Соня. – Меч не хочет идти в бой? Но как же… но почему… А без его воли – нельзя? Никак нельзя?

– Без его воли нельзя, – покачал я головой. И сразу же, торопясь оспорить сам себя, чтобы не выросла меж нами стена ледяной гладкой лжи: – Но случилось раз такое, что поднял я его лишь по собственной воле.

Сонины глаза сверкнули.

– Поднял и в ход пустил именно под Кубинкой, – я не дал ей заговорить. – Не мог я больше сидеть сиднем, сидеть и смотреть. Не только за Москву тогда дрались. И не зря столицу на самолёте облетали, с иконой Казанской Богоматери на борту. Не стану на Неё лишнего наговаривать. Что было хорошего от Белого Христа – так то не от него, а от Неё шло. Встал я и пошёл ещё в июле, ещё до Смоленска. Меч нёс с собой… насмотрелся… – Я махнул рукой. Вспоминать то лето сил и по сей день не находилось. – Если сам поднимаешь Меч, есть ещё шанс, что он с тобой согласится, и тогда потребует свою цену – само собой, кровью. Ну, а если не согласится… о таком лучше и не думать, потому как тогда только и останется, что поскорее руки на себя наложить, в гнилом болоте утопиться, чтобы и следа никакого не осталось.

– Меч потребует платы? – полуутвердительно спросила Соня. – Человеческих жертв?

– Сотни тысяч жертв. Может быть – миллионы. Силами титанов так просто не забавляются. Есть и ещё одно… – я замешкался. – Может быть, даже тяжелее, чем эти жертвы.

– Что ж тогда? – взмолилась Соня.

Я вздохнул.