Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

— я умолк, а Танюшка тихим, очень хорошим каким-то голосом задумчиво дочитала:

— Это было, это было в те года,От которых не осталось и следа.Это было, это было в той стране,О которой не загрезишь и во сне…

— Я придумал это, глядя на твои,

— вновь заговорил я, касаясь пальцами Танюшкиных волос:

— Косы — кольца огневеющей змеи,На твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза.Может быть, тот лес — душа твоя,Может быть, тот лес — любовь моя…Или, может быть, когда умрём,Мы в тот лес отправимся вдвоём…Мы в тот лес отправимся вдвоём…

… - У тебя красивая девчонка.

Я обернулся. Колька-атаман стоял на камне чуть повыше меня. Я молча положил ладонь на камень и коротким прыжком взлетел туда же. Посмотрел вслед Танюшкиной тени, растаявшей в черноте ночи. И подтвердил:

— Красивая.

— Иринка тоже была красивой, — Колька достал из ножен меч-скьявону. — Ты и правда хорошо фехтуешь? Марио все уши об этом прожужжал.

— Я хорошо фехтую, — кивнул я, вытаскивая из ножен палаш и показывая клинок Кольке.

— Давай попробуем здесь? — Колька топнул ногой. — Не сходя с камня. Кто кого заставит отступить.

За его спиной была широкая трещина, врываясь в которую, гневно шипело море. Я помедлил и, убрав палаш, положил руку на плечо казачонку — тот коротко вздрогнул и посмотрел на меня с удивлённым испугом.

— Не надо, — тихо сказал я. — Не помогает это. Хоть в кровь разбейся.

— Странно, — недоумённо ответил Колька. — Плакать хочется. Всё это время хочется плакать. А не получается. Так больно… так больно-о…

Была любимая,Горел очаг…Теперь зови меняНесущим мрак!Чужих шагов в ночи растаял след…С тех пор я больше не считал ни месяцев, ни лет…

Была любимаяИ звёзд лучи.Теперь зови меняТы — смерть в ночи!Я просыпаюсь ночью, и вперёдПо выжженным краям вновь месть меня ведёт…

Была любимаяИ свет небес.Теперь зови меняТворящим месть!Со мною встретился — и вот оно.И кто там ждёт тебя вдали — мне всё равно.

Была любимаяИ лес весной.Теперь зови меняКошмарным сном!Дробятся кости и огонь трещит —Крик не поможет и мольба не защитит…

Была любимаяИ смех в горах.Теперь зови меняДарящим страх!Поставит выживший на карте знак —Меня там больше нет, меня скрыл мрак.

Была любимая,И смех, грусть.Теперь зови меня —Не отзовусь!Пока чиста дневных небес лазурь,Я сплю и вижу прошлое во сне — до новых бурь…

… - Ты посмотри, что он рисует!

Ленка и смеялась, и одновременно кипела от гнева, протягивая мне блокнот Олега Крыгина. Я, если честно, не в настроении был рассматривать художества моего тёзки сейчас, но альбом взял — Ленка уж больно настырно мне его тыкала.

Я перелистнул последние страницы, заложенные Ленкиным пальцем — и невольно рассмеялся. Олег редко рисовал карикатуры, предпочитая серьёзный и даже романтический взгляд на жизнь. Но уж если брался — они ему тоже удавались. А это были «карикатуры наоборот». Олег изобразил «старичков» нашего племени в совершенно не подходящих им по характеру ситуациях.

Вадим — в кожаной куртке, пиджачной тройке с галстуком, сияющих туфлях, с надменным значительным лицом опирался на передок новенькой «девятки».

Ирка в бикини выплясывала канкан на столе, уставленном закусками и бутылками, вскинув длинную ногу в туфельке с острой шпилькой каблука.

Наташка в спортивном костюме с подвёрнутыми штанинами, босиком, шуршала по дому с пылесосом.

Басс — с очками на носу! — сидел за бухгалтерским столом, что-то считая на калькуляторе левой и записывая в гроссбух — правой рукой.

Ленка в халате и шлёпанцах сидела за телевизором с сонным лицом, лопая из стоящей рядом коробки шоколадные конфеты.

Андрей был изображён за студенческой кафедрой, взъерошенный, старательно записывающий какую-то лекцию в распухшую от вставок тетрадь.

Я в компании двух каких-то потёртых смурных личностей за кособоким столом распивал ноль семьдесят пять портвейна, грызя воблу.

Танька в дурацкой панамке копошилась в аккуратном, прилизанном огороде с тяпкой в руках.

Себя он не нарисовал. И Арниса почему-то.

— Паразит, — я снова засмеялся, протягивая блокнот Ленке. — На, верни хозяину.

Стягивая куртку, я снова отошёл в темноту. Россыпью горели костры. Снова глубоко вдохнув чистый, становящийся уже прохладным ночной воздух, улыбнулся. Да, опять война, опять весна, и мы точим клинки. Нас позвали, и мы пришли. Чем бы это не кончилось — с нами наша честь. «Дэн эре хейст трейе!» «Твоя честь — верность!» эти слова я в своё время прочитал в дневнике Лотара и восхитился их лаконичной определённостью — а потом оказалось, что это слова Гитлера. С ума сойти. Перед дедом стыдно, но всё чаще и чаще закрадываются в мою детскую голову мысли о том, что не всё так просто с теми, кого мы называем «фашисты». Встретить бы хоть одного живого свидетеля… Хоть бы одного…

А все пошли за мной. Без вопросов и охотно. Все, даже Раде… Вот только девчонок мы всё-таки зря взяли. Девчонки Славки — на Змеином, Тиля — на Терсхеллинге, Лаури — на Скале. Казачьи девчонки — тоже «по домам». Впрочем, не все — я видел пять или шесть «валькирий», весьма вольно держащихся с мальчишками, да и те, кажется, относились к девчонкам, как к «боевым товарищам».

У Кольки, Пашки и Марио — 120 бойцов. У Лаури — двадцать два. У Тиля — двадцать четыре, у меня — шестнадцать, у Ярослава — двадцать. Всего — 202. Сила немаленькая… Интересно, на Куре есть ещё кто-нибудь знакомый, кроме Франсуа?

Я почувствовал, что кто-то подошёл и, обернувшись, увидел Арниса. Литовец стоял в метре от меня и тоже смотрел на костры, углями рассыпанные по склонам.

— Не спишь? — поинтересовался я.

— Я ухожу, Олег, — сказал он.

— Куда? — спокойно полюбопытствовал я, похолодев.

— Не знаю, — покачал головой Арнис. — Просто ухожу, — он посмотрел мне в лицо, и злые слова о трусости и предательстве замерли у меня на языке. Таких странных глаз, как у Арниса, я не видел никогда. Это были глаза человека, пытающегося жить, как все, но с непереносимой болью, поселившейся в нём так давно, что он уже забыл, как это — когда её нет. Сколько же он с ней живёт?!