Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. - Владимир Топоров

X. X. Поучение слово къ келарю святаго Феодосиа игумена Печерьскаго манастыря в Кыеве (издано по пергаменному списку XIV–XV в. Новгородско–Софийской библиотеки № 94, теперь — № 1262; учтены разночтения из других рукописей).

XI. XI. Молитва святаго Феодосия Печерьскаго за вся крестьяны (издана по древнейшему списку — Псалтыри 1296 г. Государственного Исторического музея — Синодальное собрание № 235, лл 275–277).

Многие из перечисленных текстов, особенно весьма достоверные или достаточно достоверные с точки зрения их принадлежности Феодосию Печерскому, доставляют интересный новый и разнообразный материал, относящийся к отдельным сторонам русской жизни и небезразличный, конечно, и для характеристики самого Феодосия. Несмотря на обилие деталей, отсутствующих в ЖФ, сочинения самого преподобного в целом подтверждают тот образ, который рисуется в составленном Нестором «Житии». Многообразие деятельности, непрестанность трудов, конкретность, практичность, последовательность, упорство, трезвость, учительность, но и жалость, милосердие, любовь, и все это направленное на христианизацию жизни и быта, на творческое собирание души и спасение ее то более, то менее ярко, но всегда определенно выступает и в сочинениях Феодосия.

Разумеется, степень отражения этих черт в известной степени зависит от тех литературных особенностей, которые характеризуют сочинения Феодосия. В целом нужно согласиться с тем, что писал о них один из лучших их знатоков в прошлом веке —

Все сочинения Феодосия более или менее кратки и почти все содержания нравственного. Они составлены не по правилам искусства и отличаются совершенною простотою, но проникнуты жизнию и пламенною ревностию о благе ближних. Тон поучений часто обличительный, но вместе глубоко наставительный и нередко умилительный и трогательный. Язык — церковно–славянский, но имеющий некоторые особенности в словах и оборотах речи и нечуждый влияния языка народного.

Пожалуй, можно только не согласиться с утверждением, что Феодосий составлял свои сочинения «не по правилам искусства», хотя, конечно, соблазн «эстетического» не имел над ним силы. Искусство, действительно, нигде не становится самоцелью, не выставляет себя, ограничивает себя своего рода «аскетической» дисциплиной, пользуясь минимумом приемов, достаточно простых и в точности отвечающих, по сути дела, простым и ясным целям, которые ставил перед собою Феодосий в каждом данном тексте. Все сочинения Феодосия, и особенно послания и поучения, характеризуются «сильной» направленностью на соответствующую тему, чаще всего одну (если же в тексте две или три темы, то они обычно связаны — терпение и любовь, терпение и милостыня, терпение и смирение и т. п.). Поэтому содержание каждого отдельного текста, как правило, концентрированно и весьма конкретно; более того, оно обращено чаще всего не к читателю вообще, но к определенному читателю, к тому, кто сам нуждается в поучении и знает это твердо, или к тому, кто не знает своей собственной нужды и поэтому тем более нуждается в помощи наставника, для которого эта нужда очевидна. У Феодосия, бесспорно, был дар понимать «другого» (в частности, и своего потенциального читателя), проникать в его потребности и сложности, приходить ему на помощь. И сочинения Феодосия, взятые в этом прагматическом ракурсе, вызывают удивление именно своим искусством точнейшего учета особенностей читателя и его нужд, во–первых, и, во–вторых, подведения читателя к цели, которая, по Феодосию, стоит перед ним. В одних случаях Феодосий, действительно, энергичен, резок, почти гневен, в других, напротив, нетороплив, вдумчив, мягок, почти ласков. Чаще всего его стиль суховат и экономен, прост и расчетлив, но там, где нужно, Феодосий умеет на этом фоне строить — и тоже экономно, нигде не впадая в преувеличения, — подъемы и каденции, сгущения, усиления, противопоставления, добиваясь «художественного» эффекта, но ровно в той мере, в какой это нужно для данного читательского типа в связи с данной темой и данной целью. Во всяком случае не видеть некоторые (нечастые) узлы или зоны «художественности» в отдельных сочинениях Феодосия было бы ошибкой. Его внимательность к некоторым образам, особенно символического характера, к построению композиционной цепи и продвижению по ней основной идеи–темы к финалу, к составлению искусной цитатной мозаики заслуживает соответствующей оценки.

Даже самые простые, сугубо прагматические и традиционно считающиеся безыскусными тексты могут подтвердить сказанное. Типичный пример — «Поучение келарю», где на узком пространстве двух десятков строк (примерно) «разыгрывается» содержание поучения–наставления, оживляемое, «подталкиваемое» и в высоком плане осмысляемое символикой ключей и огня и образами Ветхого и Нового заветов. Каркас текста, действительно, прост. Рамку его образуют обращения к келарю, чей образ и функции в обоих случаях соотносятся с Христом: «Брате! се от рукы Христовы и отъ престола славы Его приемлеши сию службу…» в начале и «Внимай себе, брате, и службе своей, да спасетъ тя Господь…» в конце. Между ними развертывается подготовка к основному наставлению и выводу из него — следствию, данному в двух вариантах, — при условии, что наставление будет выполнено, и при условии, что оно будет не выполнено, более того — нарушено. Отсюда — условно–следственная конструкция, дважды воспроизводящаяся и определяющая форму «центра» текста:

Аще сию службу имярекъ, въ чинъ монастырьскыи съ душевною приязнию исправиши, щадитьтися праведныи венець и будеть ти… [и далее следствие выполнения этого наставления].

Аще ли уклониши сердце твое преобидети что монастырьское, или окрадити что и себе притяжати и сбирати паче, а не манастыреви, и будеть ти… [и далее следствие этих запретных деяний].

Между «началом» и «центром» «положительно–побудительное» наставление, оживленное названными выше символами и проясняюще–подчеркнутое игрой императивов и причастий действительного залога настоящего времени (прежде всего). Ср.:

Имей страхъ Его предъ очима си, потщися порученое тебе дело непорочно свершити, да и венца отъ Христа достоинъ будеши. И да мнитьтися онъ престолъ вышний, его же виде Исаия, къ нему же единъ отъ Серафимъ посланъ бысть, имеяй угль, не опаляяй пророка, но просвещаяй: тако же и ты, брате, вземляй ключь, акы огнь, а се отъ престола, на немъ же жреться Христосъ по вся дни.

Между «центром» и «концом» — «отрицательно–угрожающая часть», где «советующе–побуждающие» императивы (допускается, что выражаемые через них наставления могут быть и не выполнены) первой части текста заменяются бесстрастно–неотвратимым будущим временем, в котором слышится сама Судьба:

Геона тя прииметь и судъ Ананьинъ и Самфиринъ постигнеть тя; та бо уемша у цены села своего, напрасно умроста: ты же горчеи муче достоинъ будеши, крадый чюжая, или раздаваяй безъ чину своимъ. Геезино прокажьство найдеть на тя, не телесно, но душевно.

Двучастный «центр» («Если сделаешь нечто хорошее, то…» и «Если сделаешь нечто плохое, то…»), учитывая его окружение спереди и сзади, оказывается еще более напряженным и контрастным благодаря принципиально разным следствиям. В одном случае— «и будеть ти сий ключь, просвещаяй и спасаяй душю твою». В другом — «и будеть ти сий ключь, опаляяй душю твою зде и въ будущий векъ». И в обоих случаях продолжается тема ключей и огня, унаследованная из первой половины текста.

Узкое пространство текста оказывается буквально «прошитым» соотнесениями, параллельными ходами, повторениями, противопоставлениями, рядами одних и тех же грамматических форм. Ср.: «брате! — брате! — брате!»; «— имей — потщися — внимай»; «— приемлеши — будеши — исправиши — уклониши — будеши»; «— мнитьтися — щадитьтися; — имеяй — не опаляяй — просвещаяй — вземляй — просвещаяй — спасаяй — опаляяй — крадый — раздаваяй»; «угль — не опаляяй — акы огнь — опаляяй (— Геона) [тема огня]» [747]; «ключь (акы огнь [и связи этих двух символов]) — сий ключь — сий ключь (опаляяй душу [опять к связи с огнем])»; тема ключей — при том, что ключ — знак и атрибут келаря, ср. ключь — келарь (кл — к…л); Исайя, не опаленный огнем–углем, и Анания и Самфира, сожженные огнем Геоны, и т. п., не говоря о головокружительном соотнесении келаря, имеющего ключ от хозяйственного помещения, где хранится «материальная» пища, насыщающая людей, с Христом, обладателем ключа от вечной жизни, духовной пищи людей, обретших спасение. Столкновение двух перспектив — спасения души и ее гибели (не только телесной, но и — главное — духовной) — образует последний, внешний пояс, замыкающий (обнимающий) всю смысловую конструкцию поучения и откликающийся в «ключевой» структуре «центра» — «если… — да…» и «если… — нет…», которая изображает альтернативу, стоящую перед келарем и, в конце концов, перед каждым человеком, потому что у каждого есть свой ключ, и все зависит от того, как он им распорядится. В одном случае — вышний престол и сонмы Серафимов, в другом — «Геезино прокажьство».